Будущее - Глуховский Дмитрий Алексеевич

Она оборачивается, улыбается мне снисходительно.

- Неужели вам не случалось бывать на крышах?

Плебей, имеет в виду она.

- По работе мне гораздо чаще приходится торчать в трущобах, Эллен. Вам не случалось бывать в трущобах?

- Ах да… Ваша работа… Эрих говорит, вы убиваете людей?

Спросив, она словно и не ждет ответа – отворачивается и движется дальше, увлекая меня за собой. И я не отвечаю. Наконец переварив небо, я отдираю себя от дверного косяка – и понимаю, куда привез меня лифт.

В подлинный рай. Не в засахаренный христианский эрзац, а в мой персональный парадиз, которого я никогда не видел, но о котором, оказывается, всю жизнь мечтал.

Вокруг меня нет стен! Ни единой. Я стою на пороге большого бунгало, занимающего середину обширной песчаной поляны в сердце одичавшего тропического сада; в разные стороны отсюда проложены настилы дорожек, и ни у одной из них не видно конца. Фруктовые деревья и пальмы, неизвестные мне кусты с огромными сочными листьями, мягкая зеленая трава – вся растительность тут, хоть она и ярка по-пластиковому, несомненно, настоящая.

Я впервые черт знает за сколько времени чувствую, что мне дышится легко. Словно всю мою треклятую жизнь у меня на груди просидела какая-то грязная толстуха, придавливая ребра и отравляя мне дыхание, а теперь я ее свалил и наконец почувствовал свободу. Наверное, в последний раз нечто похожее я ощущал, когда прошел испытание и выбрался из интерната. Но когда это было…

Следуя по дощатому настилу за бронзовой надменной госпожой Шрейер, я открываю для себя место, которое должно было бы быть моим домом. Тропический остров – так выглядит резиденция ее мужа.

Искусственный – но об этом можно догадаться лишь по его геометрической идеальности. Это выверенный круг, метров пятьсот в сечении. Ровная кайма пляжа окольцовывает его.

Когда госпожа Шрейер выводит меня на пляж, моя выдержка наконец меня предает. Я нагибаюсь, зачерпываю горсть мельчайшего, нежного белого песка. Можно было бы подумать, что мы на атолле, затерянном где-нибудь в океанском безбрежии, если бы вместо пенистой водной кромки пляж не заканчивался прозрачной стеной. За ней – обрыв, а дальше, в десятке метров внизу – облака. Почти незаметная уже с нескольких шагов, стена поднимается вверх и превращается в огромный купол, накрывающий крышу целиком. Купол поделен на сектора, каждый из которых может сдвигаться, обнажая остров для солнца.

С одного края между пляжем и стеклянной стеной плещется синяя вода: небольшой бассейн старается быть для госпожи Шрейер куском океана. Прямо перед ним на песке стоят два шезлонга.

Она устраивается на одном из них.

- Обратите внимание, - говорит госпожа Шрейер. – Тучи всегда остаются внизу, поэтому у нас тут очень хорошо загорать.

Сам-то я видел солнце не раз, но знаю массу людей с нижних уровней, которые в отсутствие настоящего солнца научились обходиться нарисованным, и не меньше таких, которые как о чуде мечтали бы жить под его лучами. Но, видимо, когда долго соседствуешь с чудом, начинаешь от него скучать и пытаешься выдумать ему какое-то практическое применение. Что, солнце? Ах да, от него такой естественный загар…

Второй шезлонг явно принадлежит ее мужу; так и вижу, как они, небожители, вечерами созерцают с этого Олимпа мир, который считают своим.

Я опускаюсь в нескольких шагах от нее – сажусь прямо на песок – и вглядываюсь вдаль.

- Как вам у нас нравится? – покровительственно улыбается она.

Вокруг, сколько хватает глаз, расстилается клубящееся облачное море – а над ним парят сотни, тысячи летучих островов. Это крыши других башен, обиталища богатейших и могущественнейших – потому что в мире, свинченном из миллионов замкнутых пространств, составленном из ящиков, нет ничего дороже пространства открытого. Большинство крыш превращены в сады и лесные рощи. Видимо, проживая на небесах, их обитатели все же скучают по земле.

А там, где последние видимые летающие острова тают в дымке, мироздание схватывает кольцо горизонта. Я впервые вижу ту ничтожно тонкую линию, которая отделяет землю от неба. Когда выбираешься наружу на нижних или средних уровнях, перспектива всегда загромождена, и все, что видно между стволами башен – это другие башни, а если случится просвет и между ними, в нем уж точно не высмотреть ничего, кроме башен еще более далеких.

Вживую горизонт не слишком отличается от того, что нам показывают на настенных экранах. Конечно, внутри ты всегда знаешь, что перед тобой просто картинка или проекция, что настоящий горизонт – слишком ценный ресурс, что оригинал достается лишь тем, кто способен за него платить, а остальным хватит и реплики… Но ведь подлинник Гойи или Пикассо стараются заполучить единицы, а миллионам достаточно иметь репродукцию, миллиарды вообще не испытывают ни малейшей потребности ни в том, ни в другом, а десятки миллиардов даже не слышали таких имен.

Я зачерпываю горсть мелкого белого песка. Он такой нежный, что мне хочется приложиться к нему губами.

- Вы не отвечаете на мои вопросы, – делает мне замечание она.

- Простите. Что вы спрашивали?

Пока она прячется за стрекозиными окулярами своих очков, нет никакой возможности определить, действительно ли ей интересно мое мнение, или она просто исполнительно развлекает меня, как и распорядился ее муж.

Ее колени идеальны. Ее загорелые голени, оплетенные золотыми ремешками высоких сандалий, сияют отраженным сиянием солнца. Лак на ногтях – цвета слоновой кости. Пальцы грациозны, как побеги ивы.

- Как вам у нас?

У меня готов ответ.

Я, а не ты, я должен был бы родиться беспечным лоботрясом в этом райском саду, принимать солнечные лучи, как должное, не видеть стен, никогда не знать этого мерзкого, липкого страха, жить на воле, дышать полной грудью! А вместо этого… Я совершил одну-единственную ошибку – вылез не из той матери, и теперь всю свою бесконечную жизнь должен за нее расплачиваться!

Я молчу.

Из интерната я вынес один полезный рефлекс: мое лицо отучилось отображать какие-либо эмоции, кроме веселья. Показать страх значит проявить слабость, показать любовь значит проявить слабость, и показать гнев тоже значит проявить слабость. Когда другие не могут прочесть твои чувства, они не могут и спланировать следующий удар. А веселье отлично дезориентирует противника. Поэтому на все случаи жизни у меня улыбка. Если я не научился бы пользоваться ей, мимика у меня была бы как у паралитика.

- У вас тут похоже на огромные песочные часы, – я широко улыбаюсь госпоже Шрейер, просеивая белые крупинки и жмурясь на солнце, которое висит в зените, точно над стеклянным куполом.

- Вижу, для вас время все еще течет, – она, наверное, глядит на струящийся меж моих пальцев песок. – Для нас-то оно давно остановилось.

- О! Даже время бессильно перед богами.

- Но ведь это вы называете себя Бессмертными. Я-то как раз простой человек, из плоти и крови, – не слыша издевки, жеманно возражает она.

- Однако шансов умереть у меня куда больше, чем у вас, – замечаю я.

- Но вы же сами выбрали эту работу!

- Ошибаетесь, – улыбаюсь я. – Можно сказать, что работа выбрала меня.

- Значит, убивать – ваше призвание?

- Я никого не убиваю.

- А я слышала обратное.

- Они делают свой выбор сами. Я всегда следую правилам. Технически, я, конечно…

- Как скучно.

- Скучно?

- Я думала, вы убийца, а вы бюрократ.

Мне хочется сорвать с нее шляпу и намотать ее волосы на кулак.