Похититель вечности - Бойн Джон

Она кивнула, уставившись в пол; ей больше нечего было сказать. Я понял это как знак, что мне пора уходить, встал и направился к двери.

— Дело в том, — сказал я уже у двери, — что у меня никогда не было детей. И я никогда не владел еще собственным предприятием, что довольно странно. Назначение Томми… что ж, это превращается в семейный бизнес. И мне нравится эта идея. Он сам скоро станет отцом. Я уверен, вы поймете.

Больше сказать было нечего, поэтому я вернулся к себе. Через несколько минут я услышал, как закрылась ее дверь и высокие каблуки процокали к лифту. Я с облегчением вздохнул. Дело сделано. Я свободен. Все закончилось.

Теперь можно идти домой.

Глава 26

ОКОНЧАНИЕ

В итоге все истории и все люди сливаются в одно.

У меня хорошая память, рассудок не утратил ясности, но бывало, что размышляя над этими воспоминаниями, я тщетно пытался припомнить некоторые имена и, должен признаться, что несколько человек — кого–то из матерей Томасов, к примеру, — мне пришлось наградить псевдонимами или же просто полностью проигнорировать. Сложно запомнить такое количество людей, 256 лет — долгий срок.

Да и все равно почти все ныне мертвы. Мы с Джеком Холби бежали из Англии и отправились на континент, где вскоре расстались. Джек двинулся в Скандинавию, и я больше никогда о нем не слышал. Я был рад, что не предал его, но всегда испытывал странные и неясные чувства по поводу смерти Доминик; подчас понимаешь, что человек недостоин любви, и тем не менее продолжаешь любить; ты необъяснимо привязан к нему, и это не проходит, даже если предмет твоих чувств предает твое доверие. Подчас тот, кого любишь, остается глух к твоим чувствам, а ты не можешь найти слов, чтобы выразить их.

Тома, младший брат, которого я оставил у мистера и миссис Амбертон, вырос и отыскал меня в моем новом доме в Мюнхене; там он начал недолгую карьеру грабителя банков и был до смерти забит дубинкой служащим банка в свой двадцать третий день рождения. Возможно, мне следовало взять его с собой, как и планировалось.

В своей жизни я наделал немало ошибок, но в итоге смог кое–что исправить. Потому что Томми жив. Он начал работать через день после Рождества и почти сразу же пришел ко мне с десятком удачных идей на будущее. Я официально ушел в отставку. Он прекрасно справится и сам.

Планы на день у меня были простые. Город активно готовился к новогодним праздникам, и меньше всего на свете мне хотелось становиться частью безумного сборища пьяниц, проповедников, террористов и плебеев, почувствовавших внезапное желание отметить это событие в компании представителей своего вида. Я слишком хорошо представлял себе, как это выглядит, поскольку видел такое раньше.

Я уже дважды встречал начало нового века и вот надо мной навис еще один. Я никогда не уставал от жизни. Современные люди плохо себе представляют, как все было столетия назад, поскольку прогресс движется семимильными шагами. Когда я родился, люди путешествовали на лошадях и в каретах, а теперь мы добрались до Луны. Мы писали перьями на бумаге, посылали письма, чтобы поддерживать общение. Мы отыскали способ бежать от главной вещи, которую наше бытие гарантирует нам, — жизни на этой планете.

Так что я отправился на прогулку. Надел пальто и шарф, поскольку пришла зима, взял из подставки в холле трость — свадебный подарок секретарши Бисмарка^[115] по случаю моего восьмого бракосочетания (с нею самой, вообще–то), и вышел на улицы Лондона. Я гулял несколько часов, пока не утомился. Мне хотелось побродить по улицам, пройтись по Черинг–Кросс–роуд к Оксфорд–серкус, до Риджентс–парка и Лондонского зоопарка, в котором я не бывал уже много лет. Я свернул к Кентиш–Таун, съел сэндвич и выпил пива в разукрашенном по случаю праздников пабе. За тремя соседними столиками сидели пожилая пара, сосредоточенно поглощавшая пищу, — они молчали, но похоже, что их вполне устраивало общество друг друга, — средних лет муж с женой, раздраженно барабанившие пальцами по столу, — они казались подавленными и уставшими, — и парочка подростков, оба свежеподстриженные и одетые, как мне показалось, в обновки: они смеялись, шутили, обнимались, целовались. Во время поцелуя рука мальчика легонько коснулась груди подружки, она со смехом шлепнула его, он показал ей язык, широко улыбнулся, показал ей нос и оба радостно захихикали; я тоже засмеялся.

Я прогулялся по Камден–Тауну до вокзала Сент–Панкрас, обошел вокруг Рассел–сквер и Блумсбери, где целый маленький парк напротив огромного краснокирпичного отеля накрыли брезентовым тентом, готовясь к вечерним празднествам. В итоге я вышел по Тоттенхэм–Корт–роуд к Уайтхоллу и свернул в Сент–Джеймс–парк, где уже собралась толпа: знак, что пора возвращаться домой. Я постоял перед памятником королеве Виктории, глядя на дворец и вспоминая те три раза, что я бывал там, один ужасный роман и персонажей, которых встречал в этом здании; сейчас они ждали миллениума, нервически сглатывая. Затем я вернулся домой, на Пиккадилли, где закрыл за собой двадцатое столетие — два простых слова, значивших для прогресса, революции и надежды больше, чем любые другие, — и приготовился познакомиться с его преемником.