Чужак в стране чужой - Хайнлайн Роберт Энсон

— Ну что ж, — кивнул Джубал, — Иисус наворотил больших дел, имея какую-то дюжину апостолов.

— Еврейский парень, — улыбнулся Сэм. — Спасибо, что ты о нем вспомнил. Он добился самого сенсационного успеха в истории моего народа, и мы все это знаем — даже те, кто не любит о нем говорить. Этот еврейский парнишка сказочно преуспел в жизни, и я им горжусь. И заметь, пожалуйста, что Иисус не стремился сделать все к следующей среде, он основал серьезную, способную к самостоятельному развитию организацию. Майк терпелив. Терпение настолько плотно вплетено в учение, что перестает, по сути, и быть терпением, становится автоматическим. Ничего через силу, ничего впопыхах.

— Подход весьма здравый.

— Не подход, а непреложный принцип. Джубал? Я грокаю, ты устал. Ты хотел бы стать неуставшим? Или уж лучше ляжешь? А то ведь иначе наши братья будут развлекать тебя разговорами до самого утра — мы-то спим совсем мало.

— Я предпочитаю… — Джубал сладко зевнул, — хорошенько отмокнуть в горячей воде и поспать часов восемь. А с братьями я пообщаюсь завтра… и в последующие дни.

— Многие, многие дни, — кивнул Сэм.

Как только Джубал добрался до своей комнаты, там появилась и Пэтти; она наполнила ему ванну, откинула на кровати одеяло (и пальцем не шевельнув), расставила на прикроватном столике все для выпивки, налила стакан, отнесла его в ванную и поставила на полку. Она пришла во всей красе своего разрисованного тела, и Джубал не торопил ее уйти; имея некоторое знакомство с психологией полностью татуированных людей, он знал, что обидит Пэтти, если не изъявит желания ознакомиться с картинами из жизни архангела Фостера.

Раздеваясь, Джубал невольно вспомнил рассказ Бена, как тот дергался в аналогичной обстановке, — и кисло улыбнулся, обнаружив, что для него самого это ровно ничего не значит, хотя он невесть уже сколько лет не раздевался в чьем бы то ни было присутствии. Судя по всему, для Пэтти это тоже ровно ничего не значило; она проверила локтем воду, знаком предложила Джубалу залезать в ванну и начала демонстрировать ему свои татуировки, подробно объясняя смысл каждой из них и в какой последовательности нужно их смотреть.

Джубал не мог — да и не хотел — скрыть своего восхищения. Покойный мистер Пайвонский владел иглой с величайшей, почти невероятной виртуозностью; та давняя японка смотрелась бы рядом с Пэтти как дешевый половик рядом с драгоценным бухарским ковром.

— Они немного изменяются, — сказала Пэтти, — вот, к примеру, эта сцена Рождества архангела: дальняя стена начинает изгибаться… а кровать стала похожей на операционный стол. Я уверена, что Джордж не был бы в обиде. С того времени, как он ушел на Небеса, ко мне не прикасалась ничья игла, и если картины претерпевают чудесные изменения, тут без него не обошлось.

Джубал решил, что Пэтти — девица очень милая. И малость тронутая, но это тоже хорошо — он любил тронутых, люди абсолютно разумные наводили на него тоску. Впрочем, как и слишком уж тронутые. Пэтти закинула снятую им одежду в шкаф, не подходя к ней и даже не поворачиваясь в ее сторону; она была зримым свидетельством, что Майклово учение доступно не только нормальным — что бы ни обозначало это слово — людям.

Вскоре Джубал почувствовал, что Пэтти хочет, но не решается уйти, и разрешил эту неловкость, попросив ее поцеловать на сон грядущий Эбби и Микки.

— Я был такой вымотанный, — объяснил он, — что совсем забыл о своих крестноотеческих обязанностях.

— Хорошо, — кивнула Пэтти, — а меня как раз зовут работать над словарем. — Она наклонилась и коротко чмокнула его в губы. — Я передам этот поцелуй девочкам.

— И погладь за меня Сосисочку.

— Обязательно. Она грокает тебя. Она знает, что ты любишь змей.

— Вот и хорошо. Разделяй воду, брат.

— Ты еси Бог, Джубал.

После ее ухода Джубал с удивлением обнаружил, что мучительная усталость куда-то исчезла… да и кости вроде бы не болят. Ох, не обошлось тут без Пэтти. Такое себе двуногое тонизирующее средство… Эти мысли были ему неприятны, он хотел оставаться таким, какой есть, — сумасбродным, во всем себе потакающим стариком.

Джубал немного полежал в ванне, намылился, принял душ и побрился — чтобы не надо было утром, — затем запер дверь, выключил верхний свет и лег.

В спальне не нашлось ни одной книги, ни даже газеты или журнала — к крайнему раздражению Джубала, — чтение было главной из его пагубных страстей. Он тяжело вздохнул, ополовинил принесенный из ванной стакан, выключил ночник и попытался уснуть.