Чужак в стране чужой - Хайнлайн Роберт Энсон

— В какой работе?

— Да так, некоторые дополнения ко взлому тюрьмы. Там сидело несколько человек, которых я не мог освободить, очень злобные и опасные. Этих-то я устранил еще до того, как снес решетки, но были и другие. Я многие месяцы постепенно огрокивал этот город; многие из худших его обитателей находились не в тюрьме, а на свободе. Я не спешил, составлял список, каждый случай огрокивал во всей полноте. Теперь же, когда мы собираемся покинуть город, они здесь больше не живут. Мы их развоплотили и послали в конец очереди, ждать следующей попытки. К слову сказать, именно гроканье заставило Джилл сменить свою излишнюю щепетильность на горячее одобрение; она наконец прогрокала, что убить человека невозможно, что мы поступаем подобно спортивному судье, временно удаляющему игрока с площадки за «чрезмерную грубость».

— А ты не боишься играть роль Бога?

— Так я же и есмь Бог, — весело ухмыльнулся Майкл. — Ты еси Бог… и любой из ублюдков, которых я удаляю, он тоже Бог. Сказано, что Бог замечает каждого падающего воробья.^{92} И так оно и есть. Чтобы описать это по-английски, следует, наверное, сказать, что Бог не может не заметить воробья, потому что Воробей есть Бог. И когда кошка выслеживает воробья, оба они суть Бог, несущий Божий мысли.

Еще одна воздушная машина зашла на посадку — и тоже исчезла; Джубал воздержался от комментариев.

— Ну и скольких ты вывел из игры за прошлую ночь?

— Да что-то около четырехсот пятидесяти — я не вел учета. Большой же все-таки город. На какое-то время он станет на удивление пристойным. Это, конечно же, не решение вопроса, полного решения нет и не может быть — кроме, возможно, нашего учения. Вот об этом я и хочу поговорить с тобою, Отец. Не ввожу ли я наших братьев в заблуждение?

— Каким образом?

— Они слишком оптимистичны. Они видят, какую пользу приносит учение нам, видят и знают, как они счастливы, какие они сильные, здоровые и просветленные, как глубоко любят они друг друга. Им начинает казаться, что пройдет какое-то время, и все люди достигнут того же блаженства. Нет, не завтра и не на той неделе, некоторые из них думают, что и тысячелетие — лишь краткий момент, если разговор идет о столь великом свершении. Не сразу, но в конечном итоге.

И я, Джубал, я тоже сначала так думал. Я их в этом и убедил.

Но я, Джубал, упустил главное.

Люди — не марсиане.

Я повторял эту ошибку раз за разом, поправлял себя — и ошибался снова. То, что годится для марсиан, может оказаться непригодным для людей. Да, конечно же, концептуальная логика, сформулировать которую можно только на марсианском языке, может применяться обеими расами. Логика инвариантна, но исходные данные различны. А потому различны и результаты.

Когда у людей голод, почему некоторые из них не вызовутся добровольцами на убой — чтобы остальные поели и выжили? Я не мог этого понять, ведь на Марсе такое поведение самоочевидно, там отдать свое тело братьям — почетное право. Я не понимал, почему здесь так ценят детей. На Марсе двух наших девочек выкинули бы за дверь, выживут так выживут, умрут так умрут — и девять из десяти нимф погибают в первый же год. Моя логика была верна, но я ошибался в исходных данных — здесь конкурируют не дети, а взрослые. На Марсе взрослые никогда не конкурируют, отбор происходит в детстве. Конкуренция и отбор могут осуществляться разными способами, но совсем без них нельзя, иначе раса деградирует.

А я пытался устранить конкуренцию, полностью. Грубая ошибка, но дело даже не в этом; последнее время я начал грокать, что люди такого не допустят, ни при каких условиях.

В комнату заглянул Дюк:

— Майк? Ты наблюдаешь, что творится снаружи? У гостиницы собирается толпа.

— Я знаю, — кивнул Майкл. — Скажи остальным, что ждание еще не преполнилось. — Он снова повернулся к Джубалу. — «Ты еси Бог». Это не благая весть, вселяющая радость и надежду. Это вызов — бесстрашное, безоговорочное принятие личной ответственности за все. Но мне редко удается донести эту мысль до людей. Очень немногие — только те, кто сейчас здесь, с нами, — сумели понять меня, приняли как сладкое, так и горькое, испили его до дна, огрокали. Другие — сотни и тысячи других — либо упорно воспринимали безжалостную истину, что Они суть Бог, как некий приз без соревнования, «обращение», либо столь же упорно ее игнорировали. Что бы я ни говорил, эти последние продолжали считать Бога чем-то внеположным себе. Кем-то таким, кто страстно мечтает прижать к своей груди каждого ленивого тупицу, дать ему покой и блаженство. Они не хотели, а может, и не могли уяснить себе, что никто ничего за них не сделает, что им придется самим прилагать усилия — и что все их беды и невзгоды суть дело их собственных рук.