Часовщик - Кортес Родриго

Исаак даже не представлял, сколько полновесных золотых мараведи и луидоров было собрано за эти бронзовые кругляши, ибо каждый новый обнаруженный монахами вид падуанца оказывался все более редким и все более ценным — именно так их описывали в каталогах.

Исаак связался с друзьями в Риме и подтвердил худшие опасения: эскизы этих «древних» монет создавали лучшие мастера современности, такие, как Кавино и Камелио, а издание каталогов контролировала Папская курия. И старый еврей уже понимал, чем заняты 34 монетных двора, безостановочно работающие на Ватикан.

«И что потом?» — задал себе вопрос Исаак.

Он чуял: это лишь начало, что называется, «проба сил». И рано или поздно отточенный на античных фальшивках опыт, помноженный на поступающее из Тьерра фирма ⁴ золото и мощь рассыпанных по Европе 34 монетных дворов Ватикана, заработает в полную силу. И тогда вся система оборота драгоценных металлов рухнет.

— Бедные монархи, бедный Арагон…

Исаак не мог не видеть связи между приходом ко двору королевы духовника из Ордена, похищением с королевского монетного двора оригинальных матриц и явным почерком папских литейщиков, задавших состав «разбавленной» монеты короля. А то, что фальшивое мараведи сбыто через храм Иисусов, лишь ставило последнюю точку над «i».

Поутру, сразу после восхода солнца, сын менялы Иосиф принес председателю городского суда результаты «мокрой пробы».

— Передай отцу мою искреннюю признательность, — похлопал юношу по плечу Мади и углубился в чтение алхимических знаков.

Содержание в монете золота, отмеченного значком солнца, и впрямь было занижено — более чем в полтора раза.

«Что ж, официальный повод вызвать священника на допрос у меня уже есть…» — хмыкнул в бороду судья. Однако умнее было предварительно получить одобрение епископа.

Мади вызвал альгуасила и сунул ему заранее приготовленное письмо.

— Возьмешь самого сильного мула и отвезешь в епископат. Когда отдашь, настаивай на немедленном ответе.

Альгуасил скрылся за дверью, и Мади вдруг подумал, что падре Ансельмо наверняка будет опережать его, что бы он ни делал. В отличие от судебного собрания у церкви всегда были деньги, а значит, и все остальное: много лошадей — роскошь для судьи непозволительная; много нотариусов и писцов, много посыльных и адвокатов — короче говоря, всего, что можно купить за мараведи.

«А если не ждать?»

Мади имел право начать судебное преследование и без санкции епископа — на свой страх и риск, разумеется. Судья еще раз просмотрел данные проведенного менялой алхимического анализа монет.

«В конце концов, может быть, Ансельмо и не виноват? Ну, получил он эти деньги, скажем, в качестве дара от какой-нибудь престарелой сеньоры… и зачем же мне тогда мешкать? Надо срочно искать „первые руки“…»

Некоторое время председатель суда колебался, но соблазн как можно быстрее разделаться с этим неприятным делом уже одерживал верх.

Бруно постепенно приводил мысли в порядок. Он верил, что известный своей честностью судья заставит священника дать показания. Однако точно так же он знал, что святой отец наверняка найдет свидетелей, которые, скрестив за спиной пальцы, сто раз подтвердят, что падре Ансельмо расплатился с Олафом полноценной монетой, и где мастеровой взял эти сатанинские фальшивки, надо спросить у самого мастерового. Поэтому поутру, едва Амир вышел на кухню за очередной порцией настоя из лечебных трав, Бруно сжал зубы, перевернулся на живот и, не позволяя себе стонать, встал на четвереньки.

В такой позе он вдруг напомнил себе старшину баскских купцов Иньиго — за пару минут до смерти. Матерый, сильный, словно дикий вепрь, мужчина никак не хотел умирать и даже с выпущенными кишками пытался отползти подальше от юного подмастерья.

На кухне что-то упало, зазвенело, зашипело, и Бруно услышал, как чертыхается на своем арабском языке Амир.

«Прямо сейчас!» — понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешенному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу — с трудом удерживаясь от крика.

Старшина купцов кричать не боялся, и Бруно даже подумал, что ему конец и теперь уйти незамеченным не удастся. Но Господь, вероятно, видел, что Бруно всего лишь восстанавливает порушенный ход невидимых часов города, а потому позволил все: и добить старшину, и скрыться.