Ноги из глины - Пратчетт Терри

На мерцающем фоне космического пространства неторопливо поворачивается Плоский мир, покоящийся на спинах четырех гигантских слонов, которые стоят на панцире Великого А'Туина, межзвездной черепахи. Медленно вращаются континенты, а над ними в противоположном направлении плывут гонимые ветром и создающие погоду облака, и все вместе это тоже вращается — на спинах вышеупомянутых гигантских слонов. Этакий космический вальс. Миллиарды тонн географии степенно катятся через пространство.

Люди с пренебрежением относятся ко всяким там географиям и метеорологиям — и вовсе не потому, что стоят на первых и промокают из-за вторых. А потому, что дисциплины эти не очень-то похожи на настоящие науки^[2]. Между тем география — это та же физика, только во много раз медлительнее и утыканная деревьями, а метеорология полным-полна невероятно захватывающего и якобы упорядоченного хаоса, и всяких сложностей в ней хоть отбавляй. Кстати, лето — это не только время года. Это еще и место. Более того, лето — существо кочевое, зимовать оно переселяется на юга.

Даже на Плоском мире, по орбите которого вращается крошечное солнце, времена года меняются. В Анк-Морпорке, величайшем из городов Диска, весну отпихнуло в сторону лето, которое, впрочем, тоже надолго не задержалось: осень, не церемонясь, выставила его за дверь.

С географической точки зрения в самом городе ничего особо не поменялось, разве что на исходе весны речная пена, как обычно, приобрела очень миленький изумрудно-зеленый оттенок. Весенняя дымка плавно перетекла в осенние туманы, и, смешиваясь с дымом и копотью, что поднимались от кварталов, где обитали алхимики, эти туманы превращались в некое громадное душное существо.

А время продолжало неумолимо двигаться вперед.

Осенний туман всем своим бесплотным телом прижался к полуночным оконным стеклам.

Кровь струйкой текла на разорванные пополам страницы редких теологических трактатов.

«Книги… — подумал отец Трубчек. — Нельзя же так…»

С другой стороны, логически рассуждая, с ним ТАК тоже нельзя было поступать. Однако отец Трубчек никогда не заострял внимание на подобного рода мелочах. Человека можно вылечить, а вот книгу — нет. Он вытянул трясущуюся руку и попытался было собрать разбросанные по комнате страницы, но снова бессильно осел на пол.

Комната вращалась.

Распахнулась дверь. Послышался скрип половиц под чьей-то тяжелой поступью. Нет, не так. Идущий прихрамывал, поэтому одной ногой он производил четкий «стук», следом за которым слышался протяжный «шрш-ш-ш», словно что-то подволакивали.

Стук. Шрш-ш-ш. Стук. Шрш-ш-ш.

Отец Трубчек попытался сфокусировать взгляд.

— ТЫ? — прохрипел он.

Кивок.

— Сложи… книги.

Плохо приспособленные для подобной работы пальцы принялись подбирать страницы и книги и укладывать все это в ровные стопочки. Старому священнослужителю ничего не оставалось, кроме как смотреть.

Затем вошедший отыскал перьевую ручку, что-то аккуратно написал на клочке бумаги, после чего скатал его и бережно всунул меж губ отца Трубчека.

Умирающий священнослужитель попытался улыбнуться.

— С нами это не пройдет, — пробормотал он. Цилиндрик у него во рту дергался, напоминая последнюю сигарету. — Мы… работаем… иначе… Мы…

Некоторое время стоящий на коленях внимательно вглядывался в лицо отца Трубчека, после чего очень осторожно, медленно наклонился и закрыл священнослужителю глаза.

Сэр Сэмюель Ваймс, командующий Городской Стражей Анк-Морпорка, окинул свое отражение в зеркале хмурым взглядом и начал бриться.

Бритва — это меч свободы. А бритье — акт мятежа.

Все изменилось. Теперь ему делали ванну (причем каждый день! — это же, наверное, вредно для кожи). И аккуратно складывали всю его одежду (и какую одежду!). А еще ему готовили еду (невероятно вкусную еду! — он стремительно набирал вес, это было видно невооруженным глазом). И даже чистили башмаки (о, эти башмаки! — не какие-нибудь там изношенные тапочки на картонной подошве, а большие, сшитые по его ноге башмаки из настоящей блестящей кожи). В общем, за него делали буквально все, но некоторые вещи мужчина должен, просто обязан делать сам. Например, бриться.

Он знал, что госпожа Сибилла этого его поведения не одобряла. Вот ее отец ни разу в жизни сам не побрился. У него для этого был специальный слуга. На что Ваймс выдвинул довольно веский аргумент в свою защиту: мол, он, Ваймс, слишком много лет провел, патрулируя ночные улицы, и не допустит, чтобы кто-то там размахивал бритвой возле его горла. И все же настоящей причиной, о которой он, конечно же, не посмел сказать вслух, была сама идея разделения мира на тех, кого бреют, и тех, кто бреет. Или, допустим, на тех, кто носит начищенные до блеска башмаки, и тех, кто счищает с них грязь. Каждый раз, когда он видел Вилликинса, складывающего его, Ваймса, одежду, командор Стражи с трудом подавлял в себе острое желание как следует пнуть дворецкого в его лоснящийся зад за оскорбление человеческого достоинства.