Соблазненная роза - Филлипс Патриция

— Полегче! — прикрикнул Генри, когда солдаты сэра Исмея стали поднимать раненого хозяина на седло.

— Я смогу ехать сам, — сказал сэр Исмей с искривленной страданием улыбкой. По щекам его струились обильные потоки крови.

— Привяжите его, — приказал Генри, подъезжая вплотную и принимая из дрожащих рук тестя поводок. Мид Аэртон тоже был уже в седле, но вдруг скорчился от боли, попытавшись придержать перебитую руку. Многие из их с Генри соседей лежали распростертыми в грязи, с сорванными шлемами. У Генри не было времени заниматься убитыми, пришлось препоручить тела несчастных заботам солдат. Он надеялся, что те не посмеют ослушаться его приказа и не оставят своих хозяев на растерзание воронам. Со сжавшимся от жалости сердцем он приметил среди бегущих и нескольких своих людей, они галопом покидали поле брани, торопясь из последних сил.

Враги гнали ланкастерцев вдоль Херефордского тракта к Леоминстеру, стараясь захватить побольше пленных: за кого-то они потом стребуют выкуп, а остальных, менее знатных, попросту прикончат… Генри понимал, что, если он и его подчиненные двинутся со всеми по дороге, не спастись. Он помчался вкось по бездорожью, в сторону аббатства, которое приметил за день до того, проезжая по соседнему холму. Часть его людей отстала, предпочитая искать иные пути спасения. Генри им не препятствовал. Сам он рассчитывал на то, что йоркисты не станут гнаться за ним по раскисшей земле, имея более чем достаточно поживы на дороге, среди бегущих толп. И еще Генри надеялся, что монахи успеют подлечить его раненых, прежде чем им всем снова придется двинуться в путь.

До маленького аббатства они добрались уже ночью. Генри долго-долго стучал в дубовую дверь: наконец раздались шаркающие шаги, и мужской голос спросил, что им здесь надобно.

— У нас раненые, которым требуется срочная помощь, — объяснил Генри в отворенное слугой зарешеченное окошечко.

— Скажи аббату, что я хорошо заплачу за уход.

Эта фраза возымела нужное действие: затворы заскрипели, и дверь отворилась, чтобы впустить измученных всадников, коих в конечном итоге оказалось всего десятеро. Дверь снова спешно захлопнули, слуга повел их по обнесенному высокими, увитыми плющом стенами дворику внутрь.

Вскоре они уже сидели у приветливого очага, поглощая мясо с хлебом и запивая элем. Генри протянул аббату кошелек с золотом, чем вполне его ублаготворил, тот даже не стал спрашивать, на чьей стороне они сражались, предпочтя тут же заняться оказанием помощи.

Поужинав, Генри подошел к уложенному на соломенный тюфяк тестю и стал осторожно поить его элем и кормить кусочками хлеба с медом, стараясь не прикасаться к окровавленным губам старика. Один из монахов обмыл лоб сэра Исмея, второй мазал мазью его раны, сплошь покрывавшие его щеки и шею.

Скоро они перестали кровить, но самая глубокая, в которой торчал обломок металлического острия, не унималась. Сэр Исмей потерял уж очень много крови, лицо его осунулось и стало бледным, точно пергамент, отчего ярче проступили страшные борозды ран.

— Гарри, ты не ранен? — спросил сэр Исмей, чуть повернув голову, его голос едва был слышен.

— Так, несколько царапин, да кое-где задета мякоть. Скоро заживет. Зато вам крепко досталось, эти стервецы упражнялись на вас, точно на мишени.

Не пожалели шкуры заслуженного боевого коня.

Старик попытался ответить на шутку улыбкой и слабо стиснул руку Генри:

— Не оставляй меня одного, Гарри.

— Я не уйду. Постарайтесь уснуть.

Отойдя от тестя, Генри склонился над вторым раненым, чье лицо было еще бледнее. Тщетно пытался монах влить в рот Натану Беннету бульон: его губы были плотно сжаты и не пускали ложку дальше зубов. Генри сразу понял, что сэр Натан едва ли протянет до утра… вокруг его тюфячка растеклась целая лужа крови. Молодой послушник принес щетку и ведро — замывать каменные плиты. Натан был изуверски ранен в шею и в бедро, кровь скопилась внутри кирасы. И когда монахи сняли ее, все увидели, в каком он удручающем состоянии.

Мид Аэртон облокотился на теплый очаг, держа в здоровой руке кубок с вином. На его плечо монахи уже успели наложить лубок и забинтовать, ясно было, что теперь он надолго расстался с мечом, если не навсегда… Была раздроблена кость, и вся рука чудовищно распухла.

— Да вояка теперь из меня никакой, — пробормотал он сквозь стиснутые от боли зубы. — Немного оправлюсь и трону восвояси.