Возвращение к себе - Колетт Сидони-Габриель

В почти раскалённом воздухе листья плакучей акации – чахлого, старого дерева с коротким стволом, тянущего во все стороны, словно руки, корявые ветви, – падают один за другим редким дождём, медленно кружатся и ложатся на землю. Осень обесцветила их, они стали почти белыми, как зеленоватая слоновая кость…

Всё ближе, ближе голубиное воркование, торопливое, перекатывающееся. Это Перонель обнаружила нас под вишней и спешит сообщить сногсшибательную новость: для неё настала пора любви! Мы воспринимаем известие гораздо прохладнее, чем она рассчитывала. Месяца не случается, чтобы Перонель не приходила в охоту, а котов в округе не водится.

Бесстыдная и весёлая, она на наших глазах предаётся древним кошачьим танцам, соблюдая каждое движение обряда. Она очаровательна: полосатая, как змея, на рыжем животе четыре ряда чёрных точек – бархатные пуговицы, на которые застёгивается её безукоризненного вкуса шубка…

Трижды она вытягивает шею и с тревогой в глазах отчётливо по слогам вопит: «Ми-я-у». За священным призывом следует менее выразительное и труднообъяснимое птичье щебетанье. Далее танцевальный номер из вращений: раз – перекатилась налево, два – направо и выгнулась дугой, точь-в-точь буйный помешанный в Сальпетриере.^[2]

Снова на ногах, она вглядывается в окрестности и, раздув горло, издаёт мычание, такое низкое, чудовищно громкое, несуразное, что Анни открывает глаза и улыбается…

Антракт: священная пляска… Но кота что-то не видно, а солнце греет так ласково, словно вернулось лето, листья акаций падают так соблазнительно медленно, что Перонель вскакивает, хвост трубой, комкает конец ритуала, на секунду застывает, пристально глядя на нас огромными, во всю морду, глазами бешеной козы, и бросается вдогонку за летящим мимо семечком чертополоха… Прыжки её точны и стремительны, она увлеклась игрой, очень быстро вошла в раж, и теперь то и дело раздаётся её короткий, отрывистый кошачий зов: «Мяв! мяв!..»

– Анни…

– Да… что такое?

– Скажи, Перонель… со своим танцем любви, извиваниями баядерки… никого тебе не напоминает?

Она добросовестно обдумывает ответ, сунув смуглые ручки в карманы маленького фартука домохозяйки-чистюли. Низкий тяжёлый узел волос натягивает лоб, выгибая брови дугой, и от этого она ещё больше становится похожа на Золушку-мещанку – невыносимо трогательно.

– Не притворяйтесь, Анни! Я хорошо представляю себе, как вы лежали, воркуя, поперёк чужой кровати в отеле, точно так же втянув живот…

Самые избитые приёмы действуют, как правило, безотказно! Анни попалась на удочку.

– Нет, Клодина, что вы! Разве я так шумела! Само целомудрие! и жест, стирающий греховную картину! Если бы в тот вечер я не слышала собственными ушами рассказ Анни, ей удалось бы меня обмануть. Нет уж, пусть говорит! Пусть говорит! Это единственное развлечение, хоть и с привкусом вины, которое она может мне предоставить.

– Так вы что же, и в момент экстаза тоже были немы?

Она поворачивается ко мне, ей не по себе:

– Клодина, как вы можете среди бела дня, при ярком солнце спокойно обсуждать… это!

– Ну да, гораздо естественней этим заниматься! Она поднимает и прикусывает веточку вишни ушедшего лета, скелетик ягоды с так и присохшей косточкой. Она размышляет, нахмурив китайские ниточки бровей. Она по обыкновению сосредоточена и старательна…

– Да, – признаёт она наконец. – И естественней, и проще…

Да, с ней не заскучаешь. Чтобы лучше видеть Анни, я взмахом головы – привычным, как тик, – отбрасываю со лба короткую чёлку. Погода так чудесна, что поневоле загрустишь, я чувствую тепло земли, на которой сижу. Солнце изменило цвет, небо за соснами стало розовым, как большая банка варенья. Перонель утомилась и задремала, а бдительный без пользы Тоби-Пёс неустанно роет кроличью нору: этого занятия ему хватит на полчаса…

– Объяснитесь, Анни!

– Это не слишком удобно, Клодина. Если есть в мире дорогой мне человек, то это вы… И я бы не хотела пасть слишком низко в ваших глазах… Когда ещё я появлялась на людях, все они – Марта, мой зять, Можи, мой муж – считали меня глупой. А я не глупа, Клодина, хотя и бестолкова. Но это не одно и то же. Простофиля – так, пожалуй, будет точнее. Мне тяжело что-то делать и даже что-то говорить – такая я вялая. Но не пустая, Клодина. Я думаю, живу, особенно после… в общем… после…

– После Баден-Бадена, наверное? Очень тонко сказал об этом Мишель Провен: «Женщина не виновата в том, что она испытывает…»