Роза на алтаре - Бекитт Лора

И еще он сообщал, что вероятнее всего не сможет попасть домой перед началом войны.

«Меня не покидает предчувствие, что это будет последний поход», – писал Бернар, и Элиана задавала себе вопрос: какой смысл он вкладывает в свои слова?

«В жизни каждого человека бывает последний поход», – сказал он когда-то.

И еще признался: «Я так отдалился от мирной жизни!»

Женщина вздохнула. Ее жизнью тоже овладел призрак войны, он стоял за ее спиною, и она была не в силах отогнать эту мрачную тень.

Затем взгляд Элианы выхватил из письма другой абзац: «Меня изумляет верность простого народа тому, кто околдовал его душу. И эта очарованная душа побеждает разум, принуждает двигаться вперед и вперед – к великому, вслед за великим, ибо жажда божественного в человеке неистребима. Далеко не все любят императора, многие боятся, но все равно это какой-то возвышенный страх. Иные ненавидят его, но так, как можно ненавидеть извержение вулкана или тайфун: с тайным чувством покорности неизбежному. Он один из немногих, кому выпало царствовать не по праву рождения, а по праву своей гениальности. Думаю, мы должны быть счастливы хотя бы потому, что стали свидетелями и участниками чего-то подобного, что приходит в мир всего лишь раз в тысячелетие».

Дочитав письмо, Элиана сложила его в конверт и прошла в столовую, где был накрыт стол.

Заглянувшее в комнату солнце озаряло ее стены розоватым сиянием, сверкало в медных ручках буфета, переливалось мягким жемчужным светом на поверхности фарфора.

Трое младших детей уже расселись на обитых конским волосом стульях. Мальчики с утра чего-то не поделили и сидели надутые, не глядя друг на друга. Бледное личико Розали в утреннем шафранном свете выглядело хорошеньким и свежим. При появлении матери дети встали и произнесли слова приветствия. После молитвы Элиана разрешила им сесть, и сама заняла место во главе стола.

Стул Адели оставался пустым; наверное, упрямая девчонка решила не выходить к завтраку. Иногда женщина начинала чувствовать, как возмущение начинает заглушать желание понять дочь. В самом деле, порою противостоять более сильному бывает проще, чем смириться с непокорностью того, чей долг подчиняться тебе.

Элиана позвонила в колокольчик. Вошла молоденькая служанка.

– Пожалуйста, зайди к мадемуазель и скажи, что мы не намерены ждать ее все утро.

Не прошло и минуты, как горничная вернулась. В ее глазах было любопытство и испуг.

– Мадемуазель нет. Постель несмята. И, кажется, исчезли какие-то вещи.

В этот краткий, словно падение звезды миг Элиана почувствовала, как все внутри опустилось. Краем глаза она поймала выражение лица мальчиков, которые, немедленно забыв свои обиды, принялись возбужденно переглядываться.

– Куда она уехала, мамочка? – раздался тоненький голосок Розали.

Элиана с трудом сообразила, что надо взять себя в руки. Она пристально смотрела на служанку.

– Я… я совсем забыла, что отпустила Адель погостить к подруге. Пожалуйста, приступайте к завтраку. Ничего не случилось.

Дети взяли в руки ложки, и мать, чтобы не вызвать лишних подозрений, последовала их примеру.

Она машинально глотала что-то, не чувствуя вкуса еды. Уехала… Вот именно, куда? С кем, это понятно.

Женщина едва не задохнулась от охвативших ее эмоций. Ее девочка! Она ощутила озноб, словно выйдя из теплого дома, внезапно попала под холодный ветер.

Что же делать? Нужно немедленно написать Бернару! Да, но письмо может затеряться в пути! Элиана почувствовала, что не выдержит ожидания. Она должна ехать сама… к Бернару, а потом они вместе отыщут Адель.

Адель! Придется подготовить себя к тому, что дочь может вернуться… другой. О, только б она вернулась!

Элиане было трудно разобраться в своих чувствах. Смесь страха и тревоги, гнева и нежности!

Женщина расспросила прислугу. Никто ничего не видел, не знал. Под угрозой увольнения Элиана запретила им болтать об этом, в тот же день побежала к Дезире – просить ее присмотреть за детьми – и на следующее утро покинула Париж.

Она ехала в дилижансе, обозревая горизонт, душистые луга и серебристо-зеленый, словно бы звенящий от ветра лес, и нервно сжимая чуть влажные от волнения руки в длинных шелковых перчатках. Она вспоминала глаза Адели, глубокие и чистые, глаза, в которых отражался окружающий мир. Эта девочка жила тем, что видела, ее мысли не уносились дальше сверкающего яркими красками настоящего, но в том и заключалась ее особая прелесть, прелесть существа, несущего в себе свет искренней, взволнованной радости, еще не научившегося страдать. Она была счастлива, как ребенок, который не ведает ни временных, ни пространственных границ, не думает о том, что, покинув стены родного дома, раздвинет рамки привычной жизни и увидит много такого, что пошатнет его детские представления о добре и зле.