Оливье, или Сокровища тамплиеров - Бенцони Жюльетта

— Вам следовало бы посмотреть самим, брат! Ваш опыт...

— Драгоценен, знаю, но я знаю также, что влажное подземелье губительно для моих суставов, а мне следует беречь их, чтобы они служили мне как можно дольше ради вящего прославления нашего дела!

— Тогда почему вы не распорядитесь получше расспросить вот этих людей? Мы бы выиграли время и избавили бы от лишнего труда наших братьев. Судя по виду, эти подземелья очень запутанные и простираются чрезвычайно далеко!

— А мы никуда не торопимся! У нас есть время, и что-то подсказывает мне: их непросто будет убедить!

— Но, возможно, они станут сговорчивее?

Оливье удержался от искушения крикнуть «Никогда!», — но это было бы провокацией, пустой и даже вредной, потому что эти люди могли впасть в ярость и быстро дойти до крайностей. Поэтому он подавил первое движение души, ожидая, что скажет на это «мэтр Ронселен», чьи права на власть он почитал сомнительными и которого сам считал всего лишь злоумышленником.

— Возможно, завтра! Мне кажется, что ночь размышлений подвигнет их к мудрости.

— Значит, нас не собираются поджаривать? — прошептал Эрве. — Какое величие души!

— Я бы так не сказал, — ответил Оливье, ясно видевший, что веревки, которыми был связан отец, мешали ему дышать.

Все, что последовало далее, было тягостным, и Оливье укрепился в убеждении, что эти люди — не настоящие тамплиеры, потому что перед сном они опять начали обжираться. На сей раз пленникам они ничего не предлагали, но, главное, не произносили ни одной молитвы, хотя устав жестко предписывал это рыцарям. И в часовню не заходили — впрочем, в ней забаррикадировался отец Ансельм, — и с уст их не слетело ни одного из многочисленных обязательных «Pater Noster», а также коротеньких ритуальных «Ave Maria» и «Benedicte». Тут уж Оливье сдержаться не смог.

— Позор вам, не соблюдающим правил! Вы что, думаете, что Господь это забудет, раз уж вы сами забыли Его?

— Мы воздаем Ему то, что должно, — желчно отозвался Ронселен, — и не вам нас судить. Лучше подумайте о своей судьбе. Вы готовы говорить?

— Нам с вами не о чем разговаривать!

— Тогда берите пример с меня. Не поддавайтесь нетерпению! Как только вы раскроете нам место, куда спрятали сундук, мы вас отпустим...

— Неужели? — спросил Эрве. — Если мы отдадим вам то, что вы хотите, вы нас убьете, чтобы Великий магистр никогда не узнал о вашем преступлении. Иначе вам придется дорого заплатить, разве вы сами этого не понимаете?

Ронселен не ответил. Закончив с ужином, он распорядился поставить сменную вахту на башни, велел добавить дров в камин и, не обращая больше внимания на пленников, устроился в своем кресле поудобнее с явным намерением немного вздремнуть.

Вновь послышался голос Оливье:

— Помолимся, братья!

И он затянул повечерие, как и положено в последний из канонических часов перед отходом ко сну. Его поддержали его спутники, отчего голос Оливье обрел звучность и широту — это был прекрасный григорианский хорал, не требующий звучания никаких музыкальных инструментов. Рено слушал рыцарей со слезами на глазах, но Ронселену, очевидно, пение совсем не понравилось.

— Замолчите, иначе мы заткнем вам рот! — завопил он. — Я хочу отдохнуть.

Оливье подчинился не вполне: тихим голосом он стал проговаривать обязательные молитвы, к нему присоединились Эрве и сержант, и это глухое жужжание мало-помалу усыпило их врага, который вскоре захрапел. Его жертвы могли теперь говорить, почти не понижая голоса.

— Я никак не могу ослабить веревки, — простонал Эрве. — Меня связали слишком крепко, и при малейшем движении путы затягиваются все сильнее.

— Я тоже, — подхватил Анисе. — Как я ни бешусь, все бесполезно. Очень жаль, ведь у меня в кармане нож, но достать его мне не удается.

— А мне хотелось бы узнать, — произнес в свою очередь Оливье, — что они сделали с Максименом! Вечером мы его уже не видели, и они обслуживали себя за столом сами.

Молчал один барон, но он сидел в стороне от троих друзей, и ему пришлось бы напрягать голос, чтобы его услышали. Сидя очень прямо в своем кресле, он словно бы отсутствовал, и это встревожило Оливье: во время этой бесконечной ночи, когда они страдали от голода, жажды, усталости и от впивающихся в тело веревок, он ясно видел, что старик все больше клонит голову к груди. Но когда на нижнем дворе закричал петух, возвещающий наступление дня, который обещал быть мучительным, он вдруг ощутил неясную надежду, что смерть внесла свои изменения в установившийся порядок вещей, избавив отца от ужасных физических и нравственных страданий. Увы, когда их палач, которому, возможно, пришла в голову та же мысль, встряхнул Рено за плечи, тот поднял голову и уже не опускал ее... Значит, своей судьбы барон не избежит.