Одна любовь на двоих - Арсеньева Елена

Ношу осторожно положили, тулуп развернули, и взорам предстало тонкое девичье тело, облепленное рваным платьишком.

– Одета не крестьянкою, — задумчиво проговорил Петр. — А серьги-то! Неужто чистые брильянты?! Чья ж такая? Из какого имения? Кто у нас вверх по течению?

– Щеглы, — подал голос тот же мужик. — А более ничего.

– Да в Щеглах же не живет никто, только старый барин наезжает порой из Чудинова, — размышлял вслух Петр, продолжая мерить взглядом лежащее перед ним стройное тело.

Анатолий, стоявший рядом, перехватил этот взгляд и усмехнулся, уловив в нем откровенную похоть. Впрочем, он не осуждал Петра. Незнакомка была в самом деле недурна, несмотря на мертвенную бледность лица, слипшиеся волосы и рваную одежду, а Перепечины унаследовали от своих предков неуемные страсти. Анатолий прекрасно знал, что в похоти никто из них удержу не ведает, в том числе и он сам. Однако он был твердо убежден, что тем человек от животного и отличается, что всегда может свои желания окоротить, хотя бы для того, чтобы в глазах окружающих сохранить лицо. Петр, впрочем, менее всего об этом заботился, полагая, что крестьяне и дворня должны принимать своего господина исключительно восторженно и всякий взгляд его, слово или поступок ободрять. На мнение же «кузена» ему было совершенно наплевать, это Анатолий прекрасно знал. Однако это его не раздражало, а скорей забавляло.

На террасе послышались быстрые шаги, потом они протараторили по ступенькам, и в круг стоящих вбежала молодая женщина с милым испуганным лицом. Несмотря на барскую одежду, в ней было что-то неуловимо простонародное, она смотрелась переодетой крестьянкою, а впрочем, это ее ничуть не портило.

При виде ее Анатолий улыбнулся. Это было единственное лицо в Перепечине, на которое он смотрел с удовольствием. Еще одна его «кузина», а на самом деле — тетушка. Фенечка, Феофания, сестра Петра, годом его старше. Болезненная, меланхоличная, замкнутая, готовая в любое мгновение расплакаться, она преображалась, когда кому-то требовалась ее забота. Вот как сейчас.

– Что же вы стоите, люди добрые? — воскликнула она, точно птичка потревоженно зачирикала. — Надобно несчастную обогреть, привести в чувство. Братец Петр Иванович, сделайте милость, умоляю вас, распорядитесь вашим великодушием нести сию девицу в дом.

Анатолий подумал, что Петр крепко вышколил старшую сестру. Знает Фенечка свое место! Она всего лишь приживалка при брате, засидевшаяся в девках, перестарок, как презрительно говорят деревенские. Анатолий большую часть времени жил в Москве, лишь изредка навещая в Славине родителей, оттого до него доходили только слабые слухи о каком-то Фенечкином женихе, то ли погибшем, то ли сбежавшем почти из-под венца, о ее болезни… Марья Ивановна, мать Анатолия, своего младшего брата Петра ненавидела, оттого редко говорила и о нем, и обо всем, что происходило в его доме. Да и Анатолия она вовеки бы не отправила в Перепечино, кабы не случившаяся недавно смерть старого барина, ее отца и его деда, так нелепо и несправедливо распорядившегося своим имуществом исключительно в пользу младшего сына…

– Вот еще что выдумали! — послышался недовольный, брюзгливый голос, и из-за Фенечкиной спины выдвинулась фигура высокой немолодой женщины, одетой во все черное. Это была та самая Ефимьевна, которая закрещивала дом от грозы. Сейчас, в сухом опрятном, хотя и мрачноватом платье и в чепце, она выглядела не в пример авантажнее, как и подобало барской ключнице, обязанности которой она исполняла с тех пор, как перестала быть нянькою при подросшей Фенечке. — В дом невесть кого тащить! Может, она каторжанка беглая, очухается — да и прирежет тут всех спящих!

Крестьяне попятились от лежащей, у Фенечки сделалось испуганное лицо, а Анатолий усмехнулся:

– Ты, Ефимьевна, на ее платье посмотри. Конечно, оно мокрое, рваное, однако на арестантские лохмотья мало похоже. Не ряднинка домотканая — такие платья московские портнихи для привередливых барынь шьют, а те за сие немалые деньги платят. А серьги какие! От изысканного ювелира!

– Да мало ли кого она обчистила, эта побродяжка, — не унималась Ефимьевна, — в наших-то краях ни барынь московских, ни портних, ни этих… вилиров… не водится! Вот помяните мое слово! Возьмете ее в дом — беды не оберетесь, недаром весть о ней в ворота незакрещенные проникла, да и принесли ее в те же ворота.

– Ефимьевна, вечно ты со своими байками! — воскликнула Фенечка, чуть не плача. — Братец Петр Иванович, да что же вы молчите?

– Ефимьевна, нишкни, — подал голос Петр. — В самом деле молотишь языком невесть что. Приготовь постель в угольной комнате. А вы, мужики, несите туда сию «утопленницу», — хохотнул он. — Что проку гадать, кто она? Придет в себя — сама все скажет.

Девушку подняли, понесли.

– Я приготовлю постель, я помогу, — ринулась было вслед Фенечка, однако Петр сурово на нее глянул:

– Не суетись! Что за замашки у тебя! Никак приличной повадки не усвоишь, ведешь себя, как сенная девка! Дворни дармоедской полон дом, небось есть кому работать.

Фенечка увяла, словно цветок, задетый грубою рукою, и Анатолию стало ее жаль.

– Ничего, Фенечка, твоя добрая натура и так всем известна, — сказал он ласково. — Как же я рад тебя видеть, как же рад, что ты поздоровела, зарумянилась!

Фенечка улыбнулась. Улыбка у нее была расчудесная! Большие тоскливые глаза стали лучистыми, лицо преобразилось, засияло.

– Спасибо, Анатолий Дмитриевич, — сказала она глубоким, нежным голосом, так непохожим на тот тревожный, нервный вскрик, который прорывался в ее речи прежде. — Я тоже рада видеть тебя. Редко ты у нас гостишь, зато гость ты всегда дорогой и желанный.

– Ах ты, боже ты мой! — насмешливо воскликнул Петр. — Какие нежности пошли! Ты будь осторожен, кузен, Фенька — душа простая, прилипчивая, как привяжется — так и не отвяжется. Будешь ноги уносить — она вслед поплетется, а прогонишь ее, воротится — и тоской своей тут, в Перепечине, всех задавит. Бывало-живало, знаем! А ты смотри, — повернулся он к сестре, — держи себя. Не распускай. Еще одного Огненного Змея наша крыша не выдержит, прогорит!

Лицо Фенечки сморщилось, стало жалким, неприглядным… Куда девалось только что освещавшее его сиянье красоты! Слиняла живость, остались только тоска да обида. Горько всхлипнув, она повернулась и убежала в дом.

– Да что ж ты с ней так жестоко? — не выдержал Анатолий.

– А ты погоди попрекать, — неприветливо глянул Петр. — Ее поважать нельзя, не то раскиснет сама и все вокруг расквасит. Знал бы, каково в одном доме с умалишенной жить!

– Слышал я, что Фенечка нездорова была, но чтобы ума лишилась… — с ужасом покачал головой Анатолий. — Что же такое случилось?!