Во власти теней - Бенцони Жюльетта

Под похоронный звон колоколов Селонже пришла в голову одна идея, и он склонился к монаху, который шел возле него, читая отходную молитву.

– Я помню, – прошептал он, – что после битвы при Мора герцог Карл приказал переплавить все колокола в Бургундии на пушки, не так ли? Но мне кажется, что их здесь еще очень много! Неужели за такое короткое время можно было отлить новые?

Монах ошеломленно взглянул на него:

– Брат мой, через несколько мгновений вы предстанете перед господом! Не думаете ли вы, что вам приличнее было бы иметь другие мысли?

– Я собираюсь покинуть землю. Так позвольте мне все же еще немного поинтересоваться тем, что на ней происходит! Итак, эти колокола?

– На переплавку забрали в основном деревенские колокола. Церкви Дижона тоже отдали, но самые некрасивые. Большинство из тех, что оставили, представляют собой настоящие произведения искусства, а какие дивные голоса! Было бы кощунством делать из них артиллерийские снаряды.

– Скромные деревенские колокола, однако, были дороги крестьянам, для которых они отсчитывали часы их жизни. Не краснейте, брат мой! Там, где он находится… где через несколько мгновений я присоединюсь к нему, герцогу Карлу не придется уже иметь каких-либо дел с человеческой непорядочностью.

– Неужели вы думаете, что в состоянии судить непредвзято в этот час? Забудьте, кем вы были, и подумайте лучше о том, что вы – человек, один из многих других, кто так или иначе оскорблял господа.

– Через несколько минут я попрошу у него за это прощения. А теперь еще одно слово, брат мой: мы подъезжаем!

Филипп испытал какое-то странное чувство. Он только что покинул камеру, где Мари де Бревай в нестерпимых муках рожала своего ребенка, и сейчас он едет навстречу своей смерти в старой повозке, возможно, той самой, в которой провели свое последнее путешествие юные любовники, повинные в кровосмешении, – и он словно бы вдруг ощутил их незримое присутствие.

Это легкое подрагивание на его плече – не была ли это нежная маленькая ручка его юной тещи? А этот шепот, который доносился до его уха, – не был ли это голос Жана, который когда-то давно, когда сам он был всего лишь непоседливым пажом, так ловко всегда помогал ему избегать суровых наказаний герцогского камергера? Совершенно несуеверный и несклонный ломать голову над загадками потустороннего мира, осужденный тем не менее почувствовал, что впадает в какое-то блаженное состояние, как будто его обволакивает нечто приятное и горячее, ничего общего, однако, не имевшее с исходившим от солнца жаром. Это нечто утешило его душу и укрепило дух. И ничего удивительного не было в том, что он прошептал:

– Позаботьтесь о них, прошу вас! О моих жене и сыне. Им скоро это понадобится. А я через мгновение присоединюсь к вам…

– Что вы сказали, брат мой? – осведомился монах.

– Ничего. Я молился, – коротко ответил Филипп.

Как обычно во время смертной казни, площадь Моримон была переполнена зеваками. Казалось, там собрался весь город. Люди так тесно стояли друг к другу, что невозможно было различить их лица. Они были даже на крышах и деревьях. В этом человеческом море эшафот, обитый черной тканью, походил на плот, движущийся к высокой трибуне, на которой сидели Латремойль, его офицеры и несколько эшевенов в красных мантиях, странным образом сочетавшихся с одеждами человека в капюшоне с прорезями для глаз, стоявшего возле плахи и опиравшегося двумя руками на длинный меч с широким лезвием.

При появлении повозки в толпе воцарилось молчание. Внешний облик осужденного, его гордый вид внушали к нему несомненное уважение.

Все хорошо знали, что Филипп де Селонже принадлежал к одной из самых знатных семей Бургундии, что он – кавалер ордена Золотого Руна и что он был другом Карла Смелого. Ко всему прочему, он был еще красив, и немало женских глаз увлажнилось от слез. Что касается мужчин, то для них он был олицетворением роскоши и величия прошлого, возвращения которого большинство из них не желало, вероятно, потому, что оно почти разорило их, но которое по-прежнему оставалось для них образцом для подражания. Люди сдернули со своих голов капюшоны и колпаки, женщины перекрестились.

Скорбный экипаж медленно продвигался сквозь толпу, дорогу для него прокладывали вооруженные алебардами солдаты. Но вдруг они остановились, наткнувшись на живую преграду. Какой-то одетый в черное человек, размахивая шпагой, вспрыгнул на эшафот и громко закричал: