Жизнь, по слухам, одна! - Устинова Татьяна Витальевна

– Катя, – сказал он странным голосом, и она опять на него посмотрела. – Катя, остановись. Что ты делаешь?..

Щеки у него горели коричневым румянцем, длинная тень от ресниц лежала на щеках, руки были закинуты за голову – словно он сдавался ей на милость.

Почему-то его вид рассмешил ее.

– Не мешай мне веселиться, изверг, – сказала она деловито и так же деловито укусила его за шею. Он охнул. Должно быть, больно укусила.

– Почему… изверг?..

– Это из «Золушки», – объяснила она с легким упреком, как будто они вели литературную дискуссию, а он вдруг позабыл, кто написал «Войну и мир», и подула на то место, которое только что укусила.

– Кать, – проскулил он, – ты притормози немного!.. Дай я сам…

Она не слушала. С чего он взял, что она слабенькая и вообще бедняжка?! Она сильная, уверенная, очень красивая, впрочем, это не имеет никакого значения!

Когда-то он точно знал, что ничего нельзя, и мысль о том, что он так никогда и не узнает, как это может быть, потом долго не давала ему покоя. Сейчас он знал только одно – вот оно, вот же, и с этим ничего нельзя поделать, и нельзя остановить, как нельзя остановить деловитую черную дыру, пожиравшую время, пространство и свет.

Во всех историях, более или менее любовных, которые случались у Глеба после развода, инициатива всегда принадлежала только ему, безоговорочно и определенно. Барышни просто прилагались к любовной истории, которую он затевал от скуки или отчаяния. Глеб знал, чего хочет, и привык добиваться своего, прикладывая больше или меньше усилий, в зависимости от барышни. Чаще меньше, чем больше, особенно с возрастом, когда с ужасающей определенностью понял, что все его истории до крайности однообразны и ничего нового он не изобретет! Все это уже было: знакомство, ресторан, пара телефонных звонков, еще раз ресторан – в худшем случае, если барышня попадалась тонкая и возвышенная, – приглашение на кофе и долгожданная награда – порция секса.

Порция могла быть большой или маленькой, в зависимости от темперамента и наличия времени.

И никаких черных дыр, галактик, вселенных!..

Продвигаясь все выше, Катя добралась до его губ и поцеловала, и этот смешной, почти детский поцелуй доконал Глеба.

Роковая соблазнительница целовалась, как на первом свидании, и это вдруг – в который раз за вечер? – изменило расстановку сил.

– Ты не умеешь целоваться? – изумленным и веселым шепотом спросил Глеб Звоницкий.

– Умею.

– Не умеешь. Но я тебя научу.

Тут только он сообразил, что все это на самом деле, что это она, Катя, что она рядом и он наконец-то получил ее, что все встало на свои места и теперь будет так до скончания века, а может, и дольше!.. Тут только он понял, что замкнулся многолетний круг, маета закончилась и эта, настоящая, жизнь и эта, настоящая, женщина совершенно не похожи на все, что было прежде.

Он еще ничего не знал о ней такого, что полагается знать мужчине – как пахнет у нее за ушком, от чего она приходит в восторг, а чего боится, как двигаются ее руки и длинная красивая спина, как она дышит, как закрывает глаза, и все эти узнавания еще впереди! Целая вселенная лежала у него в руках и принадлежала только ему!..

Он присвоил эту вселенную, и ничего нельзя изменить.

Она принадлежит ему, и никто больше не посмеет им мешать.

Он готов умереть прямо в эту секунду, потому что больше нельзя терпеть.

Она рядом, все время рядом, и это означает, что вытерпеть можно все.

В какой-то момент ему стало больно, он не понял от чего, то ли от того, что его, кажется, сегодня побили, то ли от того, что черная дыра надвигалась на него, но боль не остановила и не отрезвила его. Она нахлынула и тут же отступила, ее злобной силы не хватило на то, чтобы залить огонь, стремительно пожиравший все вокруг – и Глеба с Катей, и глухой питерский вечер, прильнувший к окнам, и все неправильное, что было с ними до этого самого дивана и до того самого благословенного куста, под которым Катя нашла его сегодня утром, а может быть, тысячу лет назад!..

Огонь потрескивал весело и беспощадно, от него горело лицо и все тело, и Глеб вдруг удивился, что в комнате темно, – а должно быть светло от этого самого пляшущего веселого огня!..

Вот сейчас, вот в эту секунду, нужно только дождаться, еще немного, еще самую малость, и все станет ясно, понятно, и найдется ответ на самый главный вопрос – зачем?!

Зачем мы все приходим в этот мир, зачем мы ищем и не можем найти друг друга, зачем мы мучаемся, думаем, дышим, ждем?!.

И ответ нашелся, и он был такой очевидный, понятный, простой и такой сокрушительный, что это было трудно, почти невозможно вынести, и восторг накрыл их обоих с головой, закрутил, не давая дышать, и несколько секунд – а может быть, тысячу лет, – Глеб чувствовал себя богом.

Не так уж это и мало – несколько секунд. Или тысячу лет.

Катя мелко дрожала рядом с ним, и он страшно перепугался:

– Ты плачешь?!

– Ты что, с ума сошел?

– А почему ты трясешься?..

– Потому что я тебя люблю, – сказала она дрожащим голосом. – Я так ужасно тебя люблю, что ничего не могу с этим поделать.

– Мы только что поделали все, что нужно. Мы только что поделали все, что делают люди, когда не знают, что делать от любви.

– Глеб, ты говоришь ерунду.

– Нет, не ерунду.

– Ерунду.

Он поцеловал ее куда-то, куда смог дотянуться.

– Как много лет я ждал, – пожаловался он. – Непонятно, зачем я ждал так долго.

– Ты думал, что ты Пенелопа. Ты стоял на берегу и ждал Одиссея, а он все никак не появлялся. Рейс Петербург – Белоярск задерживался по техническим причинам.

– Я не Пенелопа.

Рассеянным взрослым движением она погладила его по голове.

– А почему у тебя нет волос?

– Потому что я лысый, ты не поверишь.

– Ничего ты не лысый. Ты бритый. Я тебя глажу, и чувствую на твоей голове щетину.

– Кать, – сказал Глеб Звоницкий, – ты сейчас о чем меня спрашиваешь? Ты хочешь, чтобы я отрастил косы? Или сделал пересадку волос? Тебе не нравятся лысые мужчины?

– Нет, что ты! – ответила она совершенно серьезно. – То есть я не знаю, какие мужчины мне нравятся. Может быть, мне нравятся мужчины с шевелюрой, но к тебе это не имеет никакого отношения. Я тебя люблю.

И они еще немного полежали, привыкая друг к другу, обживая собственную вселенную, одну на двоих.

Глеб уже начал засыпать, потому что в этой вселенной было очень уютно, мирно и на редкость славно все устроено, когда какой-то посторонний звук отрезвил его.

– Что это?

– М-м?

– Ты слышишь?

Звук повторился, гораздо отчетливей. Глеб, насторожившийся, как пес, моментально понял, что это за звук.

– Глеб, мне так неудобно!..

– Чш-ш-ш, – он положил пальцы ей на губы, полежал еще секунду и бесшумно поднялся с дивана.

Ничего не было видно. На ощупь он вытащил из-под Кати полотенце, в которое давеча был завернут, и снова намотал его на себя. Она тоже поднялась, он видел ее неясный силуэт на фоне диванных подушек.

Теперь, когда он понимал ее, как себя самого, он знал совершенно точно – она испугана. Она испугана и очень хочет, чтобы он ее успокоил.

Разговаривать было нельзя.

Где-то очень далеко, как будто в подвале, осторожно захлопнулась дверь. Раздался шорох, потом какой-то приглушенный шум, словно вошедший искал что-то и не находил.

Катя пошевелила губами, и Глеб быстрым движением погладил ее по голове.

Чертово полотенце мешало ему, и рука опять наливалась болью, и ребра стали некстати цепляться друг за друга, но Глеб был уверен, что знает, кто именно пришел и шарит в темноте.

И этот, пришедший, был ему не страшен.

– Сиди тихо, – сказал он Кате в самое ухо. – Не выходи. Поняла?

Она кивнула.

Очень осторожно, припоминая, где именно стол, где шкаф, а где дверь в коридор, он стал продвигаться на шум. Какая-то ваза блеснула ему в глаза отраженным лунным светом, и он неслышно прихватил эту вазу.

Просто на всякий случай.

Жаль, что он не знает, где зажигается свет!..

Пришелец тоже почему-то ковырялся в темноте, хотя, без сомнения, он должен знать, где выключатель. Но он шарил в потемках, Глеб слышал его бормотание, все ближе и ближе.

Он слышал бормотание, и глаза, привыкшие к темноте, видели силуэт, согнувшийся в три погибели, словно тот пытался нащупать что-то на полу, а Глеб был уже в двух шагах, и ему оставалось сделать последнее движение, как вдруг с потолка ударил свет, полоснул по глазам, и Глеб непроизвольно зажмурился:

– Твою мать!..

Раздался ужасающий грохот, потом визг, полуослепший Глеб кинулся вперед почти на ощупь, и что-то мягкое и податливое забилось у него в руках.

Было холодно, и в синем синтетическом свете фонарей летел мелкий снег, колол лицо, и ноги давно замерзли, и руки превратились в ледышки, а они все ходили и ходили вокруг бессмертного памятника, так что император, указывающий рукой за Неву, оказывался то слева, то справа.