Тим - Маккалоу Колин

Он принял это спокойно.

— Я знаю, потому что когда я был совсем маленьким, я однажды так обгорел на солнце, что попал в госпиталь. Было так больно, что я плакал день и ночь, день и ночь. Я не хочу, чтобы ты плакала день и ночь, Мэри.

— Я скажу тебе, что я сделаю, Тим. Я сяду под зонтиком и буду следить за тобой. Обещаю тебе: я не буду читать. Просто буду следить за тобой. Хорошо?

— Хорошо, хорошо, хорошо! — запел он, изображая из себя подводную лодку, но благородно удерживаясь от того, чтобы ее торпедировать.

Убедившись, что зонт полностью защищает ее от солнца, все еще мокрая Мэри растянулась на шезлонге и вытерла лицо. С прически на затылке сочилась вода и стекала по спине, что было очень неприятно. Тогда она вынула шпильки и перекинула волосы через спинку, чтобы они просохли. Ей пришлось признаться, что она чувствует себя прекрасно, как будто соленая вода обладала каким-то целебным свойством. Кожа слегка горела, мускулы расслабились, руки и ноги отяжелели…

…Она была в салоне, который посещала не часто, и парикмахер ритмичными движениями расчесывал ее волосы, раз, два, три — раз, два, три, слегка натягивая кожу каждый раз, когда щетка касалась головы, и приятное ощущение сохранялось все время, пока щетка двигалась по волосам. Улыбаясь от удовольствия, она открыла глаза и обнаружила, что она вовсе не в салоне, а на берегу в шезлонге, и что солнце склонилось так низко за деревьями, что тени целиком закрыли пляж.

Тим стоял сзади и, наклонившись, играл с ее волосами. Ее охватила паника; она вскочила в невыразимом ужасе, схватилась за волосы и яростно принялась искать в кармане своего обрезанного выше колен халатика шпильки. Глаза ее были расширены от страха, а сердце сильно колотилось.

Он стоял, глядя на нее с удивительно беспомощным страдальческим выражением, которое у него бывало, когда он сделал что-то неправильно, но не понимал, что же именно. Он хотел искупить свою вину, он так хотел понять, какой проступок он, сам того не зная, совершил. В такие моменты, подумала она, Тим особенно остро чувствует свою убогость, как собака, которая не знает, за что пнул ее хозяин. Совсем потерянный, он стоял, ломая руки и приоткрыв рот. Жестом раскаяния и жалости она протянула ему руки:

— О, мой дорогой! Мой дорогой, я не хотела этого! Просто я спала, и ты испугал меня! Не смотри на меня так! Я ни за что на свете не обижу тебя! Правда, Тим! Пожалуйста, на смотри на меня так!

Он уклонился от ее рук и отошел подальше, потому что не был уверен, действительно ли она так думает, или просто утешает его.

— Они были такие красивые… — робко объяснил он. — Я просто хотел потрогать их, Мэри.

Пораженная, она уставилась на него. Он сказал «красивые»? Да, сказал. И сказал так, как будто действительно понимал, что это слово отличается от тех, что он обычно употреблял для похвалы, таких как «прелесть», «приятный», «супер» или «здорово». Тим обучался! Он усвоил кое-что из того, что говорила она, и понял правильно.

Она нежно засмеялась, решительно подошла к нему, взяла его за руки и крепко сжала их.

— Благослови тебя Бог, Тим, ты же знаешь: ты мне нравишься больше всех! Не сердись на меня, я не хотела тебя обидеть, правда, не хотела!

Его лицо опять осветила улыбка, боль в глазах исчезла.

— Ты мне тоже нравишься, Мэри, ты мне нравишься больше всех, кроме папы, мамы и моей Дони, — он задумался на мгновение. — Я думаю, что ты мне нравишься больше моей Дони, фактически.

Ну, вот опять! Он сказал «фактически», точно так, как говорила она сама! Конечно, в основном он просто повторял, как попугай, но не совсем. В том, как он употребил это слово, проскользнула какая-то уверенность.

— Пошли, Тим. Пойдем в дом, становится прохладно. Когда вечером начинает дуть бриз с низовий реки, то быстро холодает, даже в разгаре лета. Что ты хочешь на ужин?

После того, как они поужинали и была вымыта и убрана посуда, Мэри посадила Тима в удобное кресло и просмотрела свои пластинки.

— Ты любишь музыку, Тим?

— Иногда, — ответил он осторожно, изгибая шею, чтобы посмотреть на стоящую сзади Мэри.

Что ему понравится? Здесь, в коттедже, была, пожалуй, более подходящая для него музыка, чем в доме в Артармоне, потому что она перевезла сюда все старые пластинки, к которым уже потеряла интерес: «Болеро» Равеля, «Аве Мария», «Ларго» Генделя, марш из «Аиды», «Финляндия» Сибелиуса и тому подобное. Здесь их были десятки. Музыка мелодичная. «Попытаюсь поставить что-нибудь из этого», — думала она.