Вместо любви - Колочкова Вера Александровна

День третий

Как рано темнеть стало – еще и восьми часов нет, а сумерки на глазах загустели, обволокли все вокруг туманной грустной сыростью. Идешь – под ногами не видно ничего. Странное ощущение. Раньше в родном городке, она помнит, на каждом углу свой фонарь исправно горел, а теперь темнота – хоть глаз выколи. А вот и скверик, тот самый… И скамеечки все целехоньки стоят, и большая голубая ель в центре, и клены густой толпой по краю. Типичный для маленького городка скверик. Только нынче унылый он какой-то Неприбранный. Раньше еще здесь бюст наркома Орджоникидзе стоял. Надо же, успели убрать… Кому помешал, интересно? Стоял себе и стоял, взирал на всех товарищ Серго улыбчиво-трогательно. По крайней мере, кругом чисто было. А теперь бюста нет, зато мусора кругом полно…

Подумав, Инга свернула с дороги, решительно ступила на пятачок скверика. Ничего, посидит немного на скамеечке, пять минут всего. Успеет еще в родные стены заявиться. Этот скверик – тоже как дом родной, столько здесь всего было… Волнение тут же накатило, сжало тисками горло, и даже слеза непрошеная подступила к глазу – только этого ей сейчас не хватало. Сентиментальная какая девушка нашлась. Ишь, расчувствовалась. Смешно. Хотя и впрямь больно немного. Вот она, их с Севкой любимая скамеечка. Желтая с красным. Как он говорил? Сочетание несочетаемого сначала отторгает, а потом притягивает? Что ж, так и есть, наверное. И их отношения так же вот строились с самого начала – на сочетании несочетаемого. На разных их социальных статусах. Хотя что это такое – социальный статус и с чем его едят, им абсолютно тогда непонятно было. Знать они не желали ни про какой такой социальный статус! Им было очень хорошо вместе, и все тут. Или она тогда по наивности своей так полагала?

В первом классе их сразу посадили за одну парту – оба маленькие были, заморыши. Шли – портфели по земле волочились. Пожалуй, только это их поначалу и объединяло. Потому что вдвоем легче выстоять в толпе шумных, вьющихся вокруг клубком детей. Севка сразу тогда ее под крыло свое взял. Хотя какое уж там было крыло – три жалких дрожащих перышка на острых сколиозных лопатках. Так и ходили, сцепившись за руки. И даже обидного прозвища «жених и невеста» не боялись. Наоборот, переглядывались смешливо, прыскали в кулачки. А потом и пропасть того самого социального статуса ловко перешагнули, опять же толком ничего в этой тонкой взрослой проблеме не уяснив. Ну, провела мама с Ингой беседу, что с мальчиком этим дружить вроде как и не надо бы, что он совсем из другого мира, из неблагополучного, что у него даже папы как такового не имеется, а мама в ресторане работает… И что якобы дружба эта может отцу не понравиться, и даже более того, чем-то повредить может. Инга так и не смогла тогда из обтекаемых маминых объяснений уразуметь до конца, чем маленький худенький Севка Вольский может повредить большому и сильному папе. Ну, работает у него мама в ресторане… И что? Она ж ничего плохого там не делает, она песни поет в микрофон, и платья у нее всегда красивые и яркие, и руки голые, и шея, и сама она красивая, как артистка из кино. Одно только Инга четко усвоила – в дом Севку ей приводить ни под каким соусом нельзя. Да он и сам не особо стремился. Провожал ее всегда только до этого самого скверика, и все. И даже к чугунной резной калитке их дома близко не подходил. Зато к Севке домой они могли прийти в любое время. Правда, особо там не нагостишься – слишком пространство маленькое. Одна комнатка всего. И домик – словно избушка на курьих ножках, самая последняя на улице на другом краю города. Инга всегда удивлялась – как они там все помещаются?

И Севка, и его мама, и бабушка. Севка, когда маленький был, на сундуке спал. А потом – на раскладушке. Тем более что мама у него из домика пропадала часто. Когда она вот так вот пропадала, Севка замыкался в себе, переживал, глазами внутрь себя проваливался, сразу будто чужой становился. А потом ничего, все как-то само собой образовывалось. Бабушка Севкина всегда Инге была рада, привечала, как родную, морковными котлетами да пирогами с капустой кормила. Кухонька была в доме крохотная совсем, окошечки приземистые. А сразу за окошком – грядки с картошкой и луком. И никаких тебе строго-насмешливых взглядов, и холодка по спине, и напряженного страха сделать что-нибудь не так…

К седьмому классу Севка вдруг в рост пошел, вымахал в длинного нескладеху-подростка с худым втянутым животом и мосластым разворотом плеч. Инга тоже «костьми тихо позванивала», как бабушка Севкина говорила, смеясь. Хорошая пара сложилась, в общем. Два скелета в обнимку. А иначе, кроме как в обнимку, нельзя – ветром снесет. А вместе они – уже вес, уже единая целостность. Они б и на уроках так же сидели, тесно обнявшись, если б можно было. Никто б и не заметил никакой в этом странности. Привыкли уже. У них и фамилии звучали будто через тире, одна без другой и смысла не имела. Шатрова– Вольский. Вольский-Шатрова. Только вот в этом самом скверике, где они по домам расходились после длинного школьного дня, заветная черточка-тире между их фамилиями и обрывалась на время. Инга оставалась только Шатровой, А Севка – только Вольским. От этого скверика они уже сами по себе домой шли. Там, дома, у Инги, никакой такой приставки и близко к ее фамилии не допускалось. В голове держи сколько угодно, а вслух произносить не смей. Потому что Шатровы – особая фамилия в городе. На слуху. На виду. На людских языках. И она была тоже – Шатрова. И фамилию свою не решилась сменить даже в замужестве, чем отца очень порадовала, кстати…