Осенняя рапсодия - Колочкова Вера Александровна

– Да, уж извините, умирать мне пока не хочется.

– Так и я про то же… Нет, мне все-таки интересно… Неужели вы и впрямь ничего не замечали? Или притворяетесь? А, Мариночка?

Марина улыбнулась затравленно, пытаясь уложить в себе полученную информацию. Ту самую информацию, которая бродила вокруг нее неприкаянно, которая до сегодняшнего дня была лишь неприятной тенью. Тенью, от которой можно отмахнуться. Потому что она злая, липкая и противная. Испуганный разум так и шепчет – отмахнись. Не надо, мол, знать о том, о чем знать не хочешь. Совершенно дурацкая позиция. Как будто она, эта позиция, ей аванс посулила – авось пронесет, само по себе рассосется, в раковую опухоль не материализуется. Черта с два не материализуется! Кого этой позицией обмануть можно? Саму себя разве?

– Ну, что вы молчите? Если не верите, так сами сходите и посмотрите… Наверняка ваш муженек до сих пор там торчит, в приемной. Он же не думает о том, что вас на весь свет ославил. Что у вас тут должность, авторитет, зарплата высокая… Стоит, смотрит на нее, как влюбленный тетерев. А она глазки вскинула, улыбается, трепещет вся… Тьфу, противно как! Куда вы, Мариночка?

Она и сама не поняла, как распрямившаяся после гневной речи сотрудницы нервная пружинка подняла ее с места, как ноги быстро понесли к выходу из кабинета. Да что такое происходит в самом деле? Она что, и впрямь посмешищем для всех стала? Объектом для сплетен в курилках, объектом для жалости? Возмущение захлестнуло ее полностью, будто окатило сверху ледяным душем. Так бывает со многими людьми – терпят, терпят до последнего, делают распрекрасную мину при плохой игре, а потом вдруг – раз! – и взорвутся праведным негодованием. И грудь вперед, и плечи назад, и подбородок вверх – мы гордые, мы не такие! И вообще, с нами так нельзя!

Олег действительно был в приемной – стоял к Марине спиной, упершись руками в Настин большой стол. На секунду выплыло из-за Олеговой спины ее счастливо-обалдевшее лицо и тут же спряталось обратно. И Олег распрямился, развернулся к ней всем корпусом, уставился виновато и одновременно набычившись. Удивительно даже, как это у него на лице все совместилось – и виноватость, и злость. А Настино лицо стало, наоборот, очень испуганным. Хорошенькая головка будто в плечи ушла, одни ушки маленькие торчат, разве что руки не выставила навстречу для защиты. Не зря, наверное, испугалась. Надо полагать, вид вошедшей в приемную законной жены был для нее сейчас пострашнее статуи Командора. Хотя самой Марине казалось, что держится она с прежним равнодушным достоинством. Только голос слишком уж надрывно и неистово прозвучал, будто скрипичная струна лопнула:

– Олег! Выйди на минуту! Поговорить надо!

Развернувшись, она вышла в коридор, встала у окна, сцепив руки под грудью. Олег подошел, глянул сердито:

– Скандала хочешь? На работе? Что, нельзя дома поговорить?

Опять в его голосе эта смесь злости и виноватости. И немного раздражения. Кто бы мог подумать, что ее муж способен на такие эмоции. Всегда ровный, всегда приветливый, всегда улыбчивый. Сорокалетний маменькин сынок, не умеющий себе брюки погладить. Ничего не требующий от судьбы баловень, застрявший в рядовых менеджерах неудачник. Туда же – любви захотелось, высоких чувств-с.

– Дома можно, конечно. Как раз сегодня собиралась. Объясни, что происходит, Олег?

– А сама не видишь, что происходит? Не чувствуешь, что я давно разлюбил тебя?

– А мне некогда, знаешь ли, ежедневно в чувствах своих копаться. На работе работаю, дома тоже сиднем не сижу. Двадцать лет уже тебя обихаживаю, так что…

– Это что, упрек? Теперь скажи, что ты в дом денег приносишь в два раза больше… Ну, давай, давай…

– Да не хочу я ничего такого сказать, Олег! Я просто хочу знать, что происходит!

– А я уже сказал. Я разлюбил тебя.

– Так. И дальше что?

– Понятно что. Ухожу, значит. Вечером вещи соберу. Или ты мне их сама соберешь?

– Вещи? Какие вещи? А… Ну да. Уходишь, значит… Ага… Понятно…

Она стояла, смотрела на него во все глаза. Будто ждала, что он рассмеется собственной неудачной шутке. Вся злость ушла из нее разом, остался один липкий страх перед наплывающей на нее холодной действительностью. И паническое сиюсекундное ожидание, трепыхание последней надежды – может, все-таки пронесет? Она ничего не слышала? Он пошутил? Со злости ляпнул?

– Ну? Чего ты молчишь? Вещи соберешь, спрашиваю? – резко переспросил Олег, ткнул вопросом, как острой пикой в грудь.