Марусина любовь - Колочкова Вера Александровна

– Каких клеточек? – отняв руки от лица, взглянул он на нее удивленно и непонимающе.

– Да так, это одна фантазия моя такая… Долго рассказывать. Мы же с тобой, Никитушка, вообще о себе друг другу немного чего рассказывали… Ведь правда? Жили рядом и молчали, и каждый свою думу думал…

Он распрямился, посмотрел на нее пристально, будто увидел впервые. И даже удивился будто, как удивился, наверное, Иван-дурак из сказки, обнаружив вместо жены-лягушки прекрасную царевну.

– Маруся, я…

– Да ладно, не надо сейчас ничего говорить, Никита! – торопливо перебила она его. – Так и было, что об этом говорить… Будем считать, что мы с тобой тоже – оба дураки…

– Ну да… Выходит, я дважды дураком оказался… И с тобой, и с Наташей… Ты прости меня, Марусь! И впрямь – дурак…

– Хорошо. Будем считать, что простила уже. Ты оставайся тут, я пойду.

– Постой! Куда ты пойдешь? Нет, подожди! Как это – пойдешь? Я же знаю, некуда тебе идти!

– А вот об этом ты не волнуйся, Никитушка. Я не пропаду. У меня тоже свой дом есть. Я и вещи наши уже по разным чемоданам разложила, еще там, у Ксении Львовны. Сейчас на вокзал поеду, аккурат к вечернему поезду успею. Скажи, Никит… А если Ксения Львовна сегодня сюда заявится, ты не струсишь?

– Да нет, что ты, Марусь! Об этом и речи нет. И вообще, спасибо тебе за все… И прости меня! Прости… О господи, даже не знаю, что тебе говорить теперь… И как говорить…

– Да ладно. Не говори ничего. И не провожай, не надо! Сиди, я сама уйду, – решительно поднялась она с дивана. Дойдя до дверного проема, остановилась вдруг, будто что-то припоминая, развернулась к нему вполоборота, произнесла обыденно: – Да, вот еще что… Чуть не забыла… Наташу из роддома прямо завтра забирать надо! Мария Александровна сказала, что это где-то здесь, недалеко, на углу улиц, как их, господи… – потерла она дрожащими пальцами лоб, – а, вспомнила! На углу Опалихинской и Тургенева! Утром позвонишь туда, все узнаешь… И цветы не забудь купить! А еще там полагается, по-моему, конфеты акушеркам дарить… Разберешься, в общем. И на развод наш сам документы подай, ладно? Я потом приеду, распишусь, где надо… Пока, Никит! Прощай! Спасибо тебе за все!

– Господи, да мне-то за что… Это тебе спасибо… – прошелестел он ей в спину очень тихо. И вздрогнул слегка, когда за Марусей захлопнулась дверь. И закрыл глаза. И сидел еще долго, вслушиваясь в наступившую тишину и в самого себя. Потом вздохнул, потер лоб, будто что-то припоминая, притянул к себе старый телефонный аппарат за шнур. Протыкая пальцем допотопный его крутящийся диск, набрал всплывший таки в памяти номер, произнес виновато в трубку:

– Здравствуйте, Мария Александровна. Это Никита Горский… Вы меня узнали? Спасибо…

Вечерний трудяга-автобус медленно тащился по городу, дрожа боками и лязгая на частых остановках дверными створками. Люди входили, потряхивая мокрыми крыльями торопливо сложенных зонтов, распределялись в проходе поудобнее, готовясь к нудному ежевечернему путешествию по городским пробкам. «Интересно, отчего это они так любят на автобусе ездить, – с тоской подумала Маруся, отводя от окна взгляд. – В городе ж метро есть! Ездили бы себе на метро…» С ней-то как раз понятно все, она просто до ужаса боится под землю спускаться, непривычно ей это, а они-то ж городские… Вот было бы меньше народу, она, может, поплакала бы! Отвернулась к окну и наплакалась бы вволю…

Заманчивая эта мысль тут же, не спрашивая разрешения, начала делать свое черное дело, и защипало в носу, и глаза моментально наполнились горячей влагой. Стоящая в проходе женщина взглянула на нее мельком и с жалостью и тактично отвела глаза. Шмыгнув, Маруся полезла в карман за платком. Рука наткнулась на что-то незнакомое… О боже, письмо! Она же забыла прочитать мамино письмо! Да и не мудрено – забудешь тут за всеми этими событиями…

Торопливо надорвав конверт, она достала сложенный пополам тетрадный листочек в клеточку, развернула, принялась читать, с трудом разбирая корявый материнский почерк. Вскоре и слезы сами по себе высохли от изумления…

«Здравствуй, Марусенька, доча моя ненаглядная!» – прочитала она первые строчки и улыбнулась, удивившись такому непривычно ласковому обращению. Нет, не была никогда мать излишне суровой, но и «ненаглядной» ее вроде ни разу не называла…

«Ты уж не удивляйся, что пишу тебе это письмо. Сроду никаких писем не писала, да вот пришлось. А по телефону такого и не расскажешь, доча. Ты только не суди меня строго за то, что привалило мне счастье на старости лет. Вчера пришел ко мне твой отец, Марусенька. Пришел мой Сереженька – всю жизнь его, проклятущего, ждала. Вот и дождалась. Не суди, доченька! Пришел, повинился, больной совсем, несчастный. А мне и такой мил. На покой ко мне пришел. А я, дура, и приняла его. А как же не принять-то? Люблю ведь его, ирода, и всю жизнь помнила да любила, хоть и клята была людской молвой. Вот хоть в конце жизни мне выпало его пожалеть да около себя пригреть, и за то я Богу благодарна. И ты на меня не серчай, если можешь. Он ведь отец тебе. Уж позволь мне дожить с ним рядом, доченька, не разлучай нас упреком. У тебя жизнь, слава богу, хорошо складывается, и дай тебе Бог. Всю ноченьку эту я проплакала, и сейчас вот пишу да слезы рекой лью. И Сережа, как твою фотокарточку на стене увидел – ту, школьную, помнишь? – так тоже заплакал… Спасибо тебе, говорит, что дочке мою фамилию дала. А я ему говорю: она уж и не Климова теперь, а вовсе даже другая у нее фамилия… Ты приезжай поскорее к нам в гости, доченька! Очень уж отец хочет тебя повидать…»