Тим - Маккалоу Колин

Глаза ее уже привыкли к темноте, когда она бесшумно вышла через заднюю дверь. Она стояла там, с наслаждением вдыхая аромат цветов раннего лета и далекий землистый запах дождя. Как хорошо дома, было бы совсем хорошо, если бы где-то на пороге сознания не стоял образ Тима.

И вдруг, как будто она придала плоть этому образу, возник его силуэт на фоне неба. Он сидел на балюстраде, голый, покрытый каплями воды, видимо, после вечернего душа, лицо было поднято к беззвездному небу, казалось, он слушал чудесную музыку, которая не воспринималась ее земным слухом. Свет, какой еще оставался, сфокусировался на его волосах и слабой светящейся линией шел вдоль контуров его лица и тела там, где блестящая кожа туго обтягивала застывшие в неподвижности мышцы. Видны были даже веки, опущенные, чтобы нельзя было угадать его мысли.

Целый месяц, больше, чем месяц, думала она. Прошло больше месяца с тех пор, как я видела его в последний раз, и вот он здесь как плод моего воображения, как Нарцисс, сидящий над озером и охваченный мечтой. Почему его красота всегда так действует на меня, когда я вижу его?

Она тихо прошла по плитам балкона и встала позади его. Она смотрела сбоку на его блестящую загорелую шею, пока соблазн дотронуться до него не возобладал. Она положила руки на его голые плечи и уткнула лицо в сырые волосы, легко дотронувшись губами до его уха.

— О, Тим, как хорошо, что ты меня ждешь, — прошептала она.

Он не вздрогнул и не шевельнулся. Как будто он чувствовал ее присутствие в тишине и знал, что она стоит сзади. Через некоторое время он откинулся немного, ее рука скользнула с плеча на грудь и обняла его голову, прижав к себе. Другая рука скользнула вниз на живот, она все крепче и крепче прижимала его спиной к себе. Мышцы живота дрогнули, затем замерли, как будто он перестал дышать. Он повернул голову так, чтобы смотреть ей в лицо. Во всем его существе было какое-то отстраненное спокойствие, а глаза смотрели серьезно, как сквозь серебристую завесу, которая, как это бывало всегда, и отгораживала ее от него, и одновременно связывала их.

Он поднял руки, обнял ее и наклонил к себе. Их губы встретились. Этот поцелуй, отличался от их первого поцелуя. В нем был оттенок чувственности. Мэри показалось, что в нем было что-то чарующе сверхъестественное, как если бы существо, которое она нашла сидящим на балюстраде, было вовсе не Тимом, а духом летней ночи. Встав, он без страха и колебания поднял ее на руки.

Он отнес ее вниз по ступеням, короткая трава шуршала под его босыми ногами. Мэри, которая сначала хотела протестовать и заставить его вернуться домой, прижалась лицом к его шее и заставила себя молчать. Он посадил ее на траву у лавровых деревьев и встал на колени, слегка дотрагиваясь пальцами до ее лица. Она была настольно переполнена любовью, что, казалось, ничего не видела и не слышала.

Он распустил ей волосы, и они упали по плечам, а руки опустились ему на бедра. От волос он перешел к одежде, снимая одну вещь за другой, как ребенок, раздевающий куклу, и складывая все аккуратно в сторонку. Мэри робко съежилась и закрыла глаза. Каким-то образом их роли поменялись; он, непонятно как, стал главным в их дуэте.

Закончив ее раздевать, он положил ее руки себе на плечи и прижал целиком к себе. Мэри охнула и открыла глаза, в первый раз в жизни она почувствовала голое тело, прижатое целиком к ее телу; сделать что-нибудь было невозможно, кроме как отдаться этому чувству, теплому, незнакомому и живому. Ее похожее на сон состояние перешло в сон, более реальный, чем весь мир здесь в темноте под лаврами. Вдруг она как бы по-новому ощутила Тима, его шелковистую кожу. Он был единственным под солнцем, жизнь подарила ей только одно — это ощущение Тима в ее объятиях, то, как он прижимал ее к земле. Она ощущала боль на шее от его подбородка, его руки, вцепившиеся в ее плечи, его пот, стекавший по ее бокам. Она почувствовала, как он дрожит. Безумный восторг, наполнявший его, был дан ею, и неважно, была ли ее кожа кожей молодой девушки или немолодой женщины. Тим был тут, в ее объятиях, в ней самой. Это она, Мэри, могла дать ему такое чистое, находящееся вне рассудка счастье, которому он мог отдаться, свободный от цепей, которые всегда, увы, сковывали ее. Когда ночь была на исходе, и далеко на западе дождь уже унесло за горы, она оттолкнулась от него, собрала кучку одежду и склонилась над ним.

— Мы должны идти в дом, мой дорогой, — прошептала она, ее волосы упали ему на руку, где только, что лежала ее голова, — Пока еще темно, но скоро рассветет, мы должны идти.