Мода на невинность - Тронина Татьяна Михайловна

– Оленька! – мягко остановила мои размышления тетушка. – Ты уверена, что мы вправе обсуждать чужие проблемы? Какая разница, мы все равно никогда не узнаем, скорее всего, это было случайно, мимолетно... есть же мужчины, которые порхают по жизни, словно мотыльки, и никогда не оглядываются назад!

Помимо жриц любви и извращенцев тетушка очень недолюбливала еще и беззаботных мотыльков.

– А вдруг нет? – оживилась я, чувствуя, что не могу уже остановиться, и почти ненавидя свою болтливость. – Вдруг был кто-то определенный, кто и сейчас ходит где-то рядом, возможно, даже не подозревая... В Тишинске, наверное, не так уж много мужчин с подобной внешностью. Если поискать, наверняка найдется какой-нибудь знойный брюнет, этакий мачо... Ведь Борис, младший, – это точно дитя Тишинска?

– Мало ли тут бывало приезжих... – пожала плечами тетушка, явно тяготясь этим разговором. – Послушай, я понимаю, почему эта тема волнует тебя, конечно, она никого не оставила бы спокойным, но поверь мне – не стоит...

– А вдруг это тот, кого и в голову никому не приходило подозревать! – Меня уже трясла какая-то лихорадка, даже стало трудно дышать.

– Кто?

– Ее отец, например, – выпалила я.

Тетушка молчала минуту, потом с глубоким отвращением произнесла:

– Фу! Как ты можешь такие гадости... ах, дитя мое, в мире случаются всякие мерзкие вещи, но это не тот случай...

Она страшно раскудахталась, да и я с невольным стыдом припомнила, что Валентин Яковлевич русоволос и светлоглаз и он настолько мил и серьезен, что, наверное, застрелился бы, если б узнал, что о нем так думают.

– Ну ладно, беру свои слова обратно, – задыхаясь, сказала я. – А какой-нибудь сосед? Филипыч, например, или мистер Молодцов?

– Да что ж ты так... – рассердилась тетя Зина. – Ладно, я отвечу тебе – в двух этих случаях тоже, как ты выражаешься, не та масть, к тому же мы об этом думали тогда... У Молодцова полнейшее алиби на то время, когда Инесса могла забеременеть, – он находился в длительных командировках, а Филипыч... опять же я повторяюсь, – не та масть, да и по характеру он неспособен... Тогда была жива-здорова его мать, и он находился под неусыпным ее присмотром и шагу не мог ступить, и потом...

– Что? Ну что?

– Когда долгое время живешь с людьми, невольно обращаешь внимание, как они ведут себя друг с другом, голос, манера, всякие мелочи... Отношение Инессы никак к нему не изменилось – то же снисходительно-насмешливое... Да и он никак не проявил себя по отношению к Инессе, к родившимся детям. Кстати, как раз в то время он особенно бурно воевал со своей матерью – она запрещала ему жениться на одной симпатичной женщине, тоже одинокой... на вдове.

– Вдова Чернова? – внезапно озарило меня.

– Да... ты в курсе?

– Так, просто предположение. Только я не назвала бы ее симпатичной.

– Дитя мое, это было много лет назад, а ведь, как известно, годы женщину не красят, но в то время, можешь мне поверить...

– Ясно! – перебила я тетушку, страдая и злясь. – А ведь были же другие соседи!

– Ты про князя?

– Кажется, он был стариком? Ну и что с того! – Меня несло все дальше и дальше. – Бойтесь всех мужчин, старых и молодых, они до смерти способны к тому, чему предназначила их природа, ни на мгновение нельзя расслабляться... Какого он был цвета? Тьфу... то есть масти?

– Ну... я уже не помню, – недовольно произнесла тетушка. – Плешивый. Желтый и сморщенный. Оленька, ей-богу, к чему все это...

– А я читала один рассказ, очень давно, – как одна девочка родила от старичка-соседа, и на него никто не подумал – именно потому, что он был стар! Кажется, у Солоухина... Нет, у Улицкой!

Тетушка обреченно вздохнула.

– Николай Александрович умер задолго до рождения Бориса. Где-то в промежутке... я уже не помню когда, но задолго. Его звали Николаем Александровичем. Я тебе уже говорила – из бывших, из благородных...

– Вот-вот, именно такие...

– Оля, немедленно прекратим этот разговор, – строго сказала тетя. – Я боюсь за тебя.

Я уже молчала, потому что никаких других идей у меня не было, хотя странное, нетерпеливое желание разгадать тайну Инессы жгло меня. В самом деле, не могла же я напрямую спросить у нее? Инесса засмеялась бы насмешливо, потрепала бы меня по щеке и сказала бы, чтобы я занималась своими делами. Которых у меня не было.

– Как скучно, скучно... – пропела я, закутываясь в одеяло. Перед моими глазами смутно маячило чье-то лицо – чье, не разглядеть было, но я хорошо знала этого человека. Он падал передо мной ниц, прикасался к моим ногам, потом проводил языком от колена до середины бедра... о, это было щекотно и неприятно – как язык оставляет на коже свой влажный и горячий след, и я ненавидела этого человека всей душой, потому что никогда, до самой смерти, не отмыть этого следа. Это был мой давний сон...

С тихим писком я выскочила из-под одеяла, воздух перестал попадать в мои легкие.

– Что? – перепугалась тетушка, вскакивая со стула. – Тебе плохо, детка?!

– Нет, все хорошо. – Постепенно дыхание вернулось ко мне. – Это так, глупости все...

– Это от волнения! – авторитетно вскричала тетушка. – Не надо было мне затевать этот глупый разговор, ты слишком разволновалась. Недаром же твой... как его – Ян Яныч, говорил... покой и только покой!

– Все хорошо, – с облегчением прошептала я, ложась на подушки. – Я больше не буду.

– Детка, – трепеща, робко начала тетя Зина. – Не кажется ли тебе, что ты постоянно возвращаешься мыслями к тому человеку? Что любой намек...

– Тс-с! – сказала я. – Никогда. И вообще, отстань от меня, я засыпаю...

Я и в самом деле засыпала, но даже в этом промежутке между сном и явью продолжала думать об Инессе. Никто не совершал над ней насилия, глупая напраслина на горячих южных мачо, она сама захотела. И комплексов у нее никаких нет именно потому, что она делала только то, что считала нужным. Ей захотелось – пубертат и все такое, гормоны играют, – и случилось то, от чего родились ее дети. И она не сказала именно потому, что не хотела никого обвинять, потому что сама творила свою жизнь, не оглядываясь на других людей и общественную мораль. О, какое у нее веселое, живое лицо – ни тени страдания... Действительно, не стоит гадать, кто был отцом Бориса и Глеба, может быть – сам бог? Нет, это кощунство, нельзя так думать...

На следующий день я проснулась от того, что кто-то диким голосом вопил за окном:

– Ешь! Я тебе говорю, дрянь такая, – ешь!

Я посмотрела на часы – половина одиннадцатого, тети Зины давно и след простыл, поверх стула в ее комнате лежал махровый халат, больше похожий на шкуру убитого медведя.

Я встала и осторожно подошла к окну. Напротив, в соседнем доме, Люся кормила с ложки крошечную девочку, наверное, свою дочь Милку. Именно эта девочка была той дрянью, которая решительно отказывалась от еды.