Французская революция, Бастилия - Карлейль Томас

С другой стороны, допустимо следующее утверждение: если вы столкнулись с ложью, подавляющей вас и пытающейся господствовать над вами, вы обязаны уничтожить ее. Надо только хорошенько обдумать в каком состоянии духа вы станете это делать: очень важно, чтобы это были не ненависть или себялюбивое и безрассудное применение насилия, важно, чтобы это было благородное, святое горение, обязательно связанное с милосердием. А иначе вы бы заменили старую ложь новой, вместо старой несправедливости создали бы новую, по собственному образцу, а ведь несправедливость всегда рождает ложь. В конце концов дела обстояли бы еще хуже, чем вначале.

Так уж устроен наш с вами мир, что живут в нем одновременно нерушимая надежда на лучшее будущее и нерушимое стремление сохранить все, как было раньше, вечно спорят друг с другом новаторство и консерватизм, попеременно беря верх в этом споре. Между тем как то "демоническое", что таится в каждом из нас, только и ждет, чтобы хоть раз в тысячу лет вырваться наружу! Об одном только, пожалуй, приходится пожалеть, наблюдая этот старый спор, так напоминающий классическую битву "пылающих ненавистью амазонок и юношей-героев", которая, как известно, закончилась объятиями, - о том, что уж очень он порывистый и страстный! Ведь стоит только консерватизму одержать в этом споре победу (а что тут удивительного, если консерватизм находит мощную поддержку в нашей лености и стремлении к покою), как он уже намерен сидеть в кресле победителя целый век, тиранически подавляя всякую несговорчивость, стараясь совершенно уничтожить своего противника. Вот и приходится погребенному под толщей земли противнику, подобно мифическому Энцеладу, потрясать всю Тринакрию^[92] вместе с Этной, чтобы получить хоть один глоток свободы.

И все-таки давайте не будем думать о "бумажном" веке неуважительно. Ведь это век ожиданий! И пусть именно в нем началось страшное восстание Энцелада, потому что совершалась необходимая и срочная работа, за которую добровольно не взялся бы ни один смертный, разве не сама благая Природа, обещая нам радость на предстоящем пути (не важно, сбылось это обещание или нет) и увлекая несколько поколений людей во тьму Эреба^[93], разбудила в людях надежду на лучшее будущее? Как хорошо кто-то сказал, "сами основы человека предполагают надежду, да и, собственно говоря, это единственное, чем он обладает. Мир, в котором он живет, есть обитель надежды".

Глава четвертая. МОРЕПА

Как каждый француз на что-нибудь да надеется, так и старый граф де Морепа тоже надеется на то, что находчивость и остроумие позволят ему продолжительное время оставаться на посту премьер-министра. И разве эта надежда не обоснована? Этот шустрый старик, у которого с языка не сходят шутки и остроты, уверен, что благодаря своей легкости он, как пробка, даже в самом крайнем случае всегда окажется на поверхности. Главное для него то, что он наконец-то (ему скоро будет восемьдесят) занял одно из самых высоких в стране кресел, а до всяких там "самосовершенствований", "прогресса человечества" или Astraea Redux ему дела нет. Пожалуй, можно согласиться с надменной Шатору, которая называла его не иначе как мосье Faquinet (уменьшительное от слова "негодяй"). На жаргоне, который сейчас принят при дворе, его называют Нестором Франции^[94]. Ну что ж, каков Нестор, такова и Франция!

Кстати, головоломным представляется вопрос: где в данный момент может находиться правительство Франции? В Версале находятся Нестор, король, королева, министры и клерки с кипами бумаг - но правительство ли это? Ведь правительством мы называем институт, который управляет, наставляет и если надо, то заставляет. Такого института в данный момент мы во Франции не видим. Его заменило своего рода невидимое правительство: салоны, в которых собираются философы, галереи, Oeil de Boeuf, болтуны и памфлетисты. Появление Ее Величества в Опере было встречено аплодисментами - она сияет от радости. Но вот аплодисменты становятся жидкими или даже почти что прекращаются - королева расстроена и опечалена. Невольно подумаешь, что королевское достоинство похоже на воздушный шар братьев Монгольфье^[95]; наполненный теплым воздухом, он раздувается и поднимается, а если его теплым воздухом не наполнить, он лежит на земле плоский и пустой и не думает подниматься. Долгое время французский деспотизм в какой-то мере ограничивали распространявшиеся всюду эпиграммы, в настоящее время эпиграммы, по-видимому, взяли над ним верх.