Не надейтесь избавиться от книг! - Карьер Жан-Клод

Ж.-Ф. де Т.: Во всяком случае, вам двоим удалось окончательно оправдать всех, у кого на полках стоят нечитаные книги, которые они никогда и не прочтут!

Ж.-К. К.: Приятно допускать, что библиотека не обязательно должна состоять из книг, которые мы читали или когда-нибудь прочтем. Это книги, которые мы можем прочесть. Или могли бы прочесть. Даже если никогда их не откроем.

У. Э.: Это гарантия знания.

Ж.-Ф. де Т.: Вроде винного погреба: не стоит выпивать все сразу.

Ж.-К. К.: У меня неплохая коллекция вин, и я уже решил, что оставлю особо выдающиеся бутылки своим наследникам — прежде всего потому, что я пью вина все меньше и меньше, а покупаю все больше и больше. Но я знаю: если приспичит, я могу спуститься в погреб и прикончить свои лучшие вина. Я покупаю «винные фьючерсы». Это значит, что вы приобретаете вина в год урожая, а получаете через три года. Выгода в том, что, если речь идет, к примеру, о хорошем бордо, производители хранят его в бочках, а потом в бутылках, в самых лучших условиях. За эти три года ваше вино облагородится, и вы не выпьете его раньше срока. Прекрасная система. Через три года вы, как правило, уже забываете, что заказали это вино, и получаете подарок от самого себя. Это восхитительно.

Ж.-Ф. де Т.: Не стоит ли так же поступать и с книгами? Откладывать их на время — не обязательно в погреб, — чтобы дать им созреть?

Ж.-К. К.: Во всяком случае, это помогло бы побороть ненавистный «эффект новизны», заставляющий нас читать книгу, потому что это новинка, потому что она только что вышла. Почему бы не оставить роман, «о котором все говорят» и не прочитать его три года спустя? Этот метод я часто применяю к фильмам. Поскольку у меня нет времени смотреть все, что нужно посмотреть, я оставляю некоторые фильмы на потом. Через некоторое время, в большинстве случаев, я понимаю, что и желание, и необходимость их смотреть прошли. В этом смысле покупка винных фьючерсов — это, наверное, уже некий отсев. Я выбираю то, что хотел бы выпить через три года. По крайней мере, я так думаю.

Или другой метод: вы можете положиться на отбор, сделанный за вас «экспертом», более компетентным, чем вы, и знающим ваши вкусы. Так в течение многих лет я полагался на Жерара Оберле, который указывал мне, какие книги я должен купить, невзирая на мои финансовые возможности на тот момент. Он приказывал, я подчинялся. Именно так я приобрел во время нашей первой встречи роман конца XVIII века «Паулиска, или Современная испорченность. Недавние воспоминания одной польки»^[340], который я с тех давних пор больше нигде не видел.

Там есть сцена, которую я всегда мечтал перенести на экран. Один человек, типограф, обнаруживает, что жена ему неверна. Он нашел улику: письмо от ее любовника. Тогда муж набирает текст этого письма на печатной форме, раздевает жену догола, привязывает к столу и впечатывает это письмо в ее тело как можно глубже. Обнаженное белое тело становится бумагой, женщина кричит от боли и навсегда превращается в книгу. Это как бы прообраз «Алой буквы» Готорна. В этой мечте — напечатать любовное письмо на теле виновной женщины — поистине воплощен взгляд типографа или, на худой конец, писателя.

Книга на алтаре и книги в «аду»^[341]

Ж.-Ф. де Т.: Мы отдаем дань уважения книге, всем книгам — тем, что исчезли, тем, которых мы не читали, тем, которые мы не должны читать. Эта дань уважения становится понятной только в контексте тех обществ, которые положили книгу на алтарь. Может быть, теперь стоило бы сказать несколько слов о наших религиях Писания, религиях священных книг?

У. Э.: Важно отметить, что мы несправедливо называем только три монотеистических религии «религиями Писания», ведь буддизм, брахманизм, конфуцианство — это тоже религии, основанные на книгах. Разница в том, что в монотеизме основополагающее Писание приобретает особый смысл. Его почитают, ибо подразумевается, что эта Книга выражает и передает некое божественное слово.

Ж.-К. К.: Для религий Писания непререкаемым авторитетом остается древнееврейская Библия, самая древняя для всех трех религий. Ее текст был составлен, как полагают, во время Вавилонского пленения, то есть примерно в VII–VI веках до христианской эры. Нам следовало бы подкрепить наши слова комментариями специалистов. Ну хотя бы таким: в Библии сказано — «В начале было Слово, и слово было Бог». Но как слово стало письмом? Почему именно книга представляет и воплощает собой слово? Каким образом и под чье ручательство был совершен переход от одного к другому? С тех пор, действительно, сам акт писания приобретает почти магическое значение — как будто тот, кто владеет письмом, этим ни с чем не сравнимым инструментом, состоит в тайной связи с Богом, с загадками Мироздания. Еще нам следовало бы задаться вопросом, какой язык избрало слово для своего воплощения. Если бы Христос выбрал для своего пришествия наше время, он, наверное, остановился бы на английском или на китайском. Но он говорил по-арамейски — пока его не перевели на греческий, а потом на латынь. Все эти этапы, очевидно, представляют угрозу для самого послания. Действительно ли он говорил то, что мы вкладываем в его уста?