Живой как жизнь - Чуковский Корней Иванович

Работник Липецкого совнархоза В.С. Кондрашенко с понятным негодованием пишет о таком “сокращении”, как Росглавстанкоинструментснабсбыт. “Тридцать одна буква в одном слове! — возмущается он в письме. — Попробуйте быстро вымолвить это слово по междугородному телефону или в служебном разговоре!”

В подобных словах нет ни складу, ни ладу, ни благозвучия, ни смысла ^*. Они совершенно непонятны читателям и превращают русскую речь в тарабарщину.

Еще через год, на XI съезде партии, Ленин сослался на “пример нескольких гострестов (если выражаться этим прекрасным русским языком, который так хвалил Тургенев)” и обрушивался на “коммунистическое чванство — комчванство, выражаясь тем же великим русским языком” [В. Д. Бонч-Бруевич, Как работал Владимир Ильич. (Из воспоминаний.) “Читатель и писатель”, 1928, № 2.] (Курсив мой. — К.Ч.)

“Южбум”, “гостресты”, “комчванство”-Владимир Ильич жестоко высмеял эти слова, искажающие и засоряющие русский язык, “который так хвалил Тургенев”. Ленин с гневом отзывался о журналистах, уродующих язык надуманными, произвольными сокращениями. “На каком языке это написано? Тарабарщина какая-то. Волапюк, а не язык Толстого и Тургенева”.

Тарабарщина эта была не только непонятна, но и антихудожественна, безобразна, безвкусна. Маяковский именно для того и выдумал словечко Главначпупс, чтобы заклеймить эти чиновничьи вычуры. Главначпупс — главный начальник по управлению согласованием.

Против бездушного склеивания разнокалиберных слов, производимого всевозможными завами, советские люди протестовали по-своему — не только в газетно-журнальных статьях, но и в устных пародиях, причем пародистами нарочно подбирались такие слова, чтобы при их сокращении непременно получалась нелепость.

Когда в начале революции возник Третий Петроградский университет, студенты, смеясь, говорили, что сокращенно его следует называть Трепетун [Если память мне не изменяет, слово Трепетун впоследствии было обыграно в одном из фельетонов Аркадия Аверченко.].

Биржевую барачную больницу прозвали Би-Ба-Бо.

Илья Эренбург сочинил тогда же по этому методу словечко Ускомчел. Это должно было значить: “Усовершенствованный коммунистический человек”. Ильф и Петров, издеваясь над эпидемией канцелярского “сократительства”, довели этот прием до абсурда: подвергли такому сокращению тургеневских Герасима и Муму и получили озорное Гермуму. Они же выдумали пародийное политкарнавал [И. Ильф и Е. Петров, Двенадцать стульев. Золотой теленок. М., 1959, стр. 236 и 507.] и придали “Театру инфекции и фармакологии” сокращенное название Тиф [И. Ильф и Е. Петров, Фельетоны и рассказы. М., 1957, стр. 204.].

Столь же остроумно использовали они имена Фортинбрас и Умслопогас. Первое имя принадлежит персонажу из “Гамлета”, второе — герою романа английского беллетриста Райдера Хаггарда. Авторы “Двенадцати стульев”, сделав вид, что не подозревают об этом, в шутку предложили читателю воспринять оба имени как составные названия двух учреждений (вроде Моссовет, райлеском и пр.). Оттого-то в их чудесной пародии на театральные афиши 20-х годов появилась такая строка:

“Мебель — древесных мастерских Фортинбраса при Умслопогасе” [И. Ильф и Е. Петров, Двенадцать стульев. Золотой теленок. М., 1959, стр. 242. ].

Это уморительное Умслопогас, внушающее мысль об угасании ума, было настолько похоже на тогдашние составные слова, что стало нарицательным именем одного очень большого издательства, давно упраздненного. Мы так и говорили тогда:

—У нас в Умслопогасе...

Подобным же образом Александр Блок в одной шуточной пьеске (1919) высказал догадку, что имя молодого литератора Оцуп есть сокращенное название учреждения. Пьеска называется “Сцена из исторической картины «Всемирная литература», и там есть такие стихи:

• Неправда! Я читаю в Пролеткульте,
• И в Студии, и в Петрокомпромиссе,
• И в Оцупе, и в Реввоенсовете...

В примечании к слову Оцуп поэт говорит, что если Оцуп — название учреждения, то, “очевидно, там была культурно-просветительная ячейка” [Александр Блок, Собрание сочинений в восьми томах, т. Ill, М.-Л., 1960, стр. 423.].

Помню, как добродушно смеялся поэт, когда М. Лозинский, прощаясь с ним, сказал ему с величайшей серьезностью: