Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна

Впрочем, говорить было особо не о чем. Совсем другое дело, если бы у кого пропало добро или, сказать, того же Олега сыскали бы уже холодного, а рядом невесть чьи следы… Тут, глядишь, и раскалили бы железо или вынесли горшок с кипятком и живо разобрались бы, кто прав, кто виноват. А то — дали бы тяжущимся по мечу и велели бы, согласно прадедовскому обычаю, решать дело самим…

Пришли на суд и урмане. В городе на них смотрели уже как на своих: потеснились, дали место, угостили орехами. Видга с непривычки о первый же орех намял пальцы, но ничего, совладал. Скегги попробовал тоже, не осилил, но и не опечалился — сунул в рот и разгрыз.

— А у вас как судят? — спросила Скегги бойкая ровесница, дочь одноглазого ярла. Юный скальд сперва смутился, польщенный необыкновенным вниманием, потом ответил:

— У нас судят редко…

— Как так? — подняла брови боярышня. Пришлось объяснять:

— Это у вас конунга позовут, он и выйдет из дому. А у нас он большей частью где-нибудь далеко и сражается, да и судит обычно только своих врагов, когда берет их в плен… Так что люди сами решают дела… а кто не может справиться с обидчиком, тот жалуется на тинге, но так бывает редко. Вот наш Халльгрим хевдинг…

Видга слушал с завистью: Скегги болтал по-гардски как на своем родном.

Дочь Радогостя хотела спросить о чем-то еще, но не успела. Во двор вышли вагиры. Эти все были оружны, и их, а особенно Олега с его перевязанной рукой, встретил сдержанный гул. Воины, караулившие Улеба, приметили, как ладожанин напрягся, точно перед прыжком, и на всякий случай подступили поближе. Но Улеб не двинулся. Только сцепил пальцы за спиной — и будто закаменел…

После варягов, более не медля, появились князья.

Помогая себе костылем, опираясь на сильную руку сына, степенно прошествовал старый Мстислав. Приблизился к деревянному креслу и сел, и когда, распрямив спину, зорко оглядел разом притихшее подворье, стало видно, каков был в молодости этот князь… Чурила стоял рядом с отцом, и отличались они друг от друга по большей части тем, что один был сед и согбен, а другой черен и прям, точно кондовая сосна.

Вышли и обе княгини и сели на скамейку чуть поодаль от мужей. Бок о бок — всем на удивление.

Тут стало очень тихо. Неугомонная молодежь и та попрятала свои орехи, убрала с лиц улыбки.

— Слушай, господине славный Кременец, — выждав немного, проговорил старый Мстислав. Отчетлив и громок был его голос, и люди притихли еще больше, и даже Улеб, стоявший гордо, и тот не выдержал, провел языком по губам.

— Жестокую обиду тебе нанесли, — продолжал князь. — Виданное ли дело — гостя тронуть! Одно добро, что собака та не нашего рода, не кременецкого…

Отвечай, господине, каким судом его судить!

Народ зашевелился, но все голоса покрыл, точно трубой, Радогость.

— А что его судить, холопа! — сказал одноглазый воин. — В куль да в воду, как у мерян! Улеб вздрогнул, а Чурила поднял руку:

— Ты погоди с холопом, боярин… — И обратился к ладожанину:

— Ты, я слыхал, вчера еще рабом был, да успел выкупиться у жены моей… За холопа, глядишь, хозяйка бы словечко замолвила, а то и виру заплатила, какую надо…

Помнишь ли, что здесь ты изгой, ни мира у тебя, ни родни? Так как с тебя спрашивать? Улеб крикнул яростно и хрипло:

— Как с вольного!

Звениславка сидела ни жива ни мертва, словно это не Улеба, а саму ее выставили на погляд и посрамление. Смотрела, низко опустив голову, на носки своих башмачков. Не хотела видеть ни Улеба — за глупость его, за безумство, — ни Чурилу, хотя тот-то и был виновен только в том, что взяли люди да поставили его над собой князем…

Добронега что-то говорила ей — она не слыхала. Только и чувствовала, как жала ей руку Нежелана, сидевшая рядом.

— Дозвольте слово молвить, добрые люди! — сказал между тем стеклу кузнец. — Выслушайте, казнить потом станете. То правда, не вашего я рода, только всего, что, как вы, Словенин…

Князья слушали напряженно. Мстислав — уже провидя мыслью весь его рассказ и торопясь услышать, как ответит Олег. Чурила — угрюмо… Хоть и взяла с него жена святое княжеское слово, что постарается он спасти строптивого ладожанина… только ведь не из любой паутины выпутаешь человека, а тем паче если он сам себе ее усердно плетет.

Улеб же продолжал:

— Из Ладоги я, люди! И ныне бы там жил, добра наживал… кабы не эти! — Взъерошенная борода указала на вагиров.

— Сглупу позвали их оборонить нас от свеев! Ихнего народу ведь у нас от веку жило… люди как люди… А Рюрик-князь с дружиной, с зипунниками своими, как наехал… Меня, пес варяжский, за честные слова свеям же продал! Спасибо княгине вашей, Звениславе Малковне, мимо ехала, купила у них… — Он повернулся к Звениславке, отвесил низкий поклон, ни разу так не кланялся в холопстве. И заговорил снова, торопясь, глотая слова, — пока не перебили:

— То я про князя, про Рюрика, Олег же — пес его верный! А где пес, там и хозяин ждать не заставит! Ныне гость, да навек бы не загостился! Слезами умоешься, господине Кременец, попомнишь Улеба! Тогда и решишь, обиду я тебе чинил или беду отвести хотел! А коли лжу говорю, бери меч, воевода, при всех посмотрим, у кого правда на языке!

Люди забыли дышать: неожиданно великое дело решалось у них перед глазами. Всего Кременца внезапно коснулось оно — и предков в курганах, и любопытных детишек, и тех, кто вовсе еще не был рожден… Даждьбог и тот, казалось, остановился на небе, и легкие тени от необъятных сил, что поднялись вдруг за спинами споривших…

Олег выслушал оскорбительную речь, не дрогнув лицом. Не попытался перебить. А слов про поединок и вовсе будто не заметил.

Чурила хотел было сказать — какие такие еще мечи, ранен воевода, — но Мстислав шевельнул пальцами, и он промолчал.

Олег проговорил лениво:

— Много чести мне с тобой биться.

И исчезло, растаяв, видение двух сошедшихся сил. Только два человека, из плоти и крови, как и все стоявшие вокруг.

— Боишься! — закричал Улеб с торжеством. — Лжу защищаешь!

Олег все так же спокойно пожал плечами: как хочешь, тебе же хуже.

Вытянул из ножен широкий — в развернутую ладонь — длинный франкский меч и перебросил узорный черен в здоровую левую руку.

— Рубись правой, если хочешь, — с насмешкой сказал он Улебу. — Мне едино.

Забор княжеского двора трещал под тяжестью насевших. Людота глядел на друга из дальнего угла, по-гусиному напрягая шею и в кровь кусая губу. Пень еловый, ну что бы захватить с собой из кузни новенький, только что сделанный, отточенный с бережением и любовью… а в рукоять вложить язык черной змеи, чтобы помог в единоборстве…

— Слышь, плечо-то пусти! — обернулся стоявший впереди. — Вцепился, клещ!