Узница Шато-Гайара - Дрюон Морис

Робер выступил вперед на один шаг и широко раскрыл руки, словно говоря: весь к вашим услугам – готов хоть сейчас скакать в Италию. Людовик д'Эвре, присевший у камина, ответил, что, в общем, он одобряет этот план, но что дело это скорее государственное, нежели семейное, и слишком важное, дабы решать его опрометчиво.

– По-моему, самое благоразумное было бы выслушать мнение Королевского совета, – заключил он. – Пусть будет так, – с живостью отозвался Людовик. – Завтра же собрать Совет. Я прикажу мессиру де Мариньи созвать людей.

– Почему именно мессиру де Мариньи? – с притворно удивленным видом спросил Валуа. – Я и сам прекрасно могу заняться этим делом. У Мариньи и без того немало обязанностей, и обычно он подготовляет Совет наспех, кое-как, с единственной целью получить одобрение от членов Совета и отвлечь их внимание от своих махинаций. Но не беспокойтесь: у нас все пойдет по-иному, и я постараюсь собрать Совет, более достойный служить вам. Впрочем, такова была воля вашего покойного родителя. Он говорил со мной об этом с глазу на глаз в последние дни своей жизни.

Мокрое платье высохло, и мужчины оделись.

Людовик X не отрываясь глядел на огонь. «Красавица и добродетельная, – твердил он про себя, – красавица и добродетельная...» Тут на него снова напал приступ кашля, так что слова прощания почти не коснулись его слуха.

– Кое-кто нынче ночью поворочается в постели без сна, – засмеялся Артуа, когда за мужчинами захлопнулись двери королевских апартаментов.

– Робер, – с упреком оборвал его Валуа, – не забывайте, что отныне вы говорите о короле.

– Да я и не забываю и никогда ничего подобного не скажу при посторонних. И все же вы сумели внушить Людовику мысль, которая сейчас, уж поверьте мне, не даст ему покоя. А ловко это вы, черт побери, сумели подсунуть ему вашу любезнейшую племянницу Клеменцию!

Его высочество д'Эвре думал о красавице принцессе, которая живет в замке на берегу Неаполитанского залива и чья судьба только что решилась здесь неведомо для нее. Его издавна восхищало и удивляло, какими неисповедимо таинственными путями идут человеческие судьбы.

Только потому, что безвременно скончался государь, только потому, что молодой король не желал оставаться без супруги, только потому, что дядя спешил угодить племяннику, только потому, что случайно брошенное имя запало в память Людовику, только поэтому юной златокудрой девушке, быть может, в этот самый час за пятьсот лье отсюда глядящей на вечно лазурное море и с тоской думающей о том, что ничто не изменится в ее судьбе, суждено было стать средоточием забот королевского двора Франции...

Но в душе его высочества д'Эвре снова заговорила совесть.

– Брат мой, – обратился он к Валуа, – неужели вы и впрямь считаете, что крошка Жанна – незаконнорожденное дитя?

– Пока я в этом еще не окончательно уверен, брат мой, – ответил Валуа, кладя на плечо Людовику д'Эвре свою унизанную перстнями руку. – Но не беспокойтесь: недалек тот час, когда весь мир будет считать ее таковой!

Говоря так, его высочество Валуа искренне считал, что печется лишь об интересах сегодняшнего дня, он не мог знать, какие последствия повлекут за собой его замыслы, не мог знать, что именно благодаря им собственный его сын в один прекрасный день станет королем Франции.

Если бы его высочество д'Эвре мог перенестись во времени на пятнадцать лет вперед, еще о многом задумался бы он.

Монументальное, украшенное резными крылатыми фигурами королевское ложе занимало треть опочивальни. Полог темно-синего атласа, затканный золотыми лилиями, походил на бездонное ночное небо, усеянное звездами; при взгляде на пышные драпировки балдахина невольно вспоминались паруса, упруго взвившиеся на реях.

Опочивальня, где царили полумрак и гнетущая тишина, где все дышало унылым благолепием, освещалась слабым огоньком ночника, вставленного в чашу серебряной лампы, свисавшей с потолка на трех массивных цепях; в неверном свете причудливо вспыхивала искрами золотая парча покрывала, спадавшего до самого пола тяжелыми, негнущимися складками.

Вот уже целых два часа Людовик X тщетно пытался забыться сном на этой непомерно огромной кровати, служившей ложем его отцу. Он задыхался под одеялами, подбитыми мехом; но, скинув их, тотчас же начинал дрожать от холода. Беспредельная усталость рождала бессонницу, а бессонница рождала тоску. Хотя Филипп Красивый скончался в Фонтенбло, Людовик не находил себе покоя, словно на этом ложе незримо пребывал мертвец.

Все картины последних дней, все навязчивые мысли, каким суждено было терзать его в будущем, вихрем проносились в мозгу Людовика... вот кто-то из толпы крикнул «рогоносец»; а что, если Клеменция Венгерская откажет или вдруг она уже обручена?.. Вот проплыло суровое лицо аббата Эгидия, склонившееся над могилой короля: «Отныне мы будем возносить две молитвы...» «А знаете, на что она рассчитывает? Надеется, что вы скончаетесь раньше ее!»

Людовик рывком сел на кровати, сердце билось в груди, будто гигантские часы, и казалось, вот-вот остановится маятник. Однако же дворцовый лекарь, осматривавший государя перед сном, заверил, что внутреннего жару нет и что он будет почивать спокойно. Но ведь Людовик не признался лекарю, что в Сен-Дени дважды чуть не лишился чувств, что члены его сковал тогда ледяной холод и что весь огромный мир медленно кружился и плыл вокруг него. И опять тот же самый недуг, которого он не мог бы назвать, с новой силой обрушился на него. Терзаемый видениями, Людовик Сварливый, в длинной белой ночной рубашке, которая, казалось, развевается не вокруг человеческого тела, а вокруг бесплотного призрака, метался по своей опочивальне, гонимый ужасом, словно боялся остановиться, чтобы не упасть мертвым.

А что, если ему суждено погибнуть здесь, сраженному, как и отец, дланью божьей? «Ведь и я тоже, – с ужасом думал он, – ведь и я тоже присутствовал при сожжении тамплиеров...» Разве ведома кому-нибудь та ночь, какой ему суждено умереть? Разве ведома кому-нибудь та ночь, какой человеку суждено потерять разум? И если даже посчастливится ему пережить эту жуткую ночь, если он увидит первые лучи поздней зимней зари, в каком жалком состоянии, каким слабым предстанет он перед первым своим Советом. Вот он скажет им: «Мессиры»... И в самом деле, какие слова найдет он для них? «Каждый из нас одинок в свой смертный час; и лишь гордец мнит, будто он не одинок во всякий миг своего существования».

– Ах дядя, дядя, зачем произнесли вы такие слова! – вслух сказал Людовик Сварливый.

Собственный голос показался ему чужим. Он продолжал, словно в лихорадке, бродить вокруг огромной кровати, вокруг дубового ложа, отделанного золотом, прерывисто дыша, как рыба, вытащенная из воды. Это ложе пугало его. Оно проклято, это ложе, и никогда ему не удастся здесь спокойно уснуть. На этом ложе он был зачат, и по нелепой закономерности судеб ему суждено испустить на этом ложе дух свой. «Неужели мне придется каждую ночь моего царствования бродить вокруг этого ложа, лишь бы избежать смерти?» – думалось ему. Есть, конечно, выход – устроиться на ночь где-нибудь в ином месте, кликнуть слуг и приказать им приготовить постель в другой комнате. Но где найти необходимое мужество, чтобы вслух признаться: «Я не могу спать здесь, я боюсь», как показаться конюшим, камергерам, дворцовой челяди в таком жалком виде – раздетым, растерянным, дрожащим от страха.