Лилия и лев - Дрюон Морис

– Ах, дорогой мой сир, нам бы с вами надо еще потолковать о крестовом походе, – вздыхал Филипп VI.

Ибо он решил осуществить замысел своего покойного батюшки Карла Валуа и своего двоюродного брата короля Карла Красивого. Все шло так гладко в королевстве Французском, в казне скопилось достаточно денег, в Европе с помощью короля Богемского царит столь прочный мир, что пришла пора для вящей славы и благополучия христианских народов готовиться к великому победному походу против неверных.

– Ваши величества, трубят к обеду...

Приходилось прерывать беседу, поговорим о крестовом походе после обеда или, скажем, завтра.

За столом дружно высмеивали молодого короля Англии Эдуарда, который три месяца назад, переодетый в купеческое платье, в сопровождении одного только лорда Монтегю явился во Францию для тайных переговоров с Филиппом VI. Да, да, вырядился, словно ломбардский купец какой-нибудь! И чего ради? А ради того, чтобы заключить торговое соглашение о поставке шерсти во Фландрию. И впрямь купец, раз о какой-то шерсти хлопочет! Ну где это видано, чтобы хоть один государь интересовался такими делами, как простой горожанин из гильдии или Ганзейского союза?

– Ну так вот, друзья мои, коли он хотел быть из гильдии, – заявил Филипп Валуа,восхищенный собственным каламбуром, – я и принял его как разгильдяя! Никаких празднеств, никаких турниров, погуляли по аллеям и лесу Алатт, а потом угостил его скудным ужином.

И вообще-то в голове у этого юнца один только вздоры! Вот, к примеру, вводит у себя в королевстве регулярную армию пеших ратников и обязательную службу!.. На что он, в сущности, надеется с этой пехтурой, когда всем отлично известно, да и битва у холма Кассель лишнее тому свидетельство, что только кавалерия решает исход боя и что пехотинец при виде кирасы бросается наутек.

– А все-таки, после того как лорда Мортимера повесили, в Англии, похоже, стало больше порядка, – заметил Миль де Нуайэ.

– Потому и стало, – возразил Филипп VI, – что английские бароны слишком долго и много дрались между собой и приустали. Вот отдышатся, и тогда-то бедняга Эдуард увидит, на что годна его пехота! И он еще, дорогой наш мальчик, замахивался в свое время на корону Франции... Ну как, сеньоры, сожалеете вы о том, что не он стал вашим государем, или предпочитаете «короля-подкидыша»? – добавил он, шутливо стукнув себя в грудь.

Всякий раз, когда вставали из-за стола, Филипп, понизив голос, обращался к Роберу Артуа:

– Брат мой, я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, и об очень важных делах.

– Государь, кузен мой, когда прикажешь...

– Пусть будет нынче вечером.

Но вечером начинались танцы, а Робер вовсе не спешил заводить этот разговор, тем паче что нетрудно было догадаться, о чем пойдет речь; после того, как Дивион, все еще находившаяся в тюрьме, призналась в своих прегрешениях, схватили еще немало людей, в частности нотариуса Тессона и всех свидетелей, которых подвергли допросу... Приближенные заметили, что во время своих кратких бесед с королем Богемским Филипп VI уже не спрашивал по всякому поводу совета у Робера, а это могло означать лишь одно – монаршью немилость.

Накануне турнира так называемый «король игрищ», главный распорядитель турнира, в сопровождении своих герольдов и своих трубачей обошел замок, жилища важнейших сеньоров, появился даже на самом ристалище, дабы объявить во всеуслышание:

– Итак, слушайте, слушайте, высокороднейшие и могущественные государи, герцоги, графы, бароны, сеньоры, рыцари и оруженосцы! Оповещаю вас от имени мессиров судей-распорядителей: пусть каждый принесет в сей же день шлем свой, в коем выйдет на турнир, а равно и значок свой в отель мессиров судей, дабы названные выше мессиры судьи могли бы приступить к жеребьевке; и когда шлемы выставлены будут, придут на них посмотреть дамы и зрелищем этим насладятся; и нынче вечером иных забав, кроме танцев после ужина, не будет.

В монастырской гостинице, где разместились судьи, то и дело появлялись оруженосцы с хозяйскими шлемами в руках; шлем ставили на кофр к уже выстроенным в ряд другим шлемам и отправлялись восвояси в собственные шатры. Казалось, здесь собраны останки некой обезглавленной и обезумевшей армии. Ибо, желая быть замеченными на поле боя, участники турнира над баронскими и графскими коронами прицепляли к шлемам самые броские и самые странные эмблемы: кто орла, кто дракона, кто фигурку обнаженной девы или сирены, а кто и вставшего на дыбы единорога. Кроме того, к шлемам были прикреплены длинные шелковые шарфы цветов того или иного сеньора.

После полудня в гостиницу явились дамы и в сопровождении судей и обоих устроителей турнира – другими словами, короля Франции и короля Богемии – и по их приглашению обошли монастырские покои, а герольд, останавливаясь перед каждым выставленным напоказ шлемом, провозглашал имена их владельцев:

– Мессир Иоганн Геннегау... Его светлость граф де Блуа... его высочество д'Эвре, король Наваррский...

Иные шлемы были выкрашены в те же цвета, что и рукоятки мечей и копий, откуда и пошли прозвища их хозяев: Рыцарь в черных доспехах, Рыцарь в белых доспехах...

– Мессир маршал Робер Бертран, Рыцарь Зеленого Льва...

Наконец черед дошел до огромного алого шлема, увенчанного гребнем из чистого золота...

– Его светлость Робер Артуа, граф Бомон-ле-Роже...

Королева, возглавлявшая шествие дам, проковыляла в направлении кофра и протянула было к шлему Робера ладонь. Но Филипп VI перехватил ее руку и, делая вид, будто поддерживает свою супругу, вполголоса бросил ей:

– Вот что, душенька моя, я запрещаю вам, слышите!

Королева Жанна в ответ злобно улыбнулась.

– А ведь случай был и впрямь весьма подходящий, – шепнула она своей соседке и невестке, юной герцогине Бургундской.

Ибо, согласно правилам турнира, ежели какая-либо из дам прикоснулась к шлему, рыцарь, владелец этого шлема, считался «нежелательным» – другими словами, уже не имел права участвовать в турнире. При его появлении на ристалище другие рыцари дружно избивали его древками копий: коня его отдавали трубачам, а самого силой сажали на изгородь, окружавшую ристалище, и он обязан был сидеть там в нелепейшей позе, верхом на частоколе, до конца турнира. Такому позорному наказанию обычно подвергали того, кто позволял себе злословить насчет дамы, или за какой-нибудь иной позорящий рыцаря неблаговидный проступок, то ли за ростовщичество, то ли за лжесвидетельство.

Движение королевы не укрылось от глаз мадам де Бомон, и она побледнела как полотно. Она подошла к королю, своему брату, и с упреком обратилась к нему.

– Дорогая сестрица, – отвечал ей Филипп, сурово взглянув на графиню, – на вашем месте я не сетовал бы, а благодарил бы меня.