Баязет - Пикуль Валентин

Тут к нему подошел Карабанов, бледный и страшный; поглядев на полковника сумасшедшими глазами, сказал с радостной злобой:

– А-а, вот вы где… Вы, кажется, обещали поговорить со мною в Баязете… Я слушаю!

Пацевич, убегая от него, махнул рукой:

– Идите к черту, поручик, отстаньте от меня, наконец! Не до вас мне теперь…

Армян впустили, и вся эта орава стариков, женщин и детей, благодарно ахнув, вкатилась, потрясая тюками и младенцами, в ворота крепости. Пожилой еврей в старом, облезлом халате подошел к Штоквицу: по лицу его катились слезы.

– Мы помогали вам, – тихо и совестливо сказал он, – нас турки вырежут, как и армян… Мы бедные люди!..

– Проваливай! – выкрикнул кто-то.

– Цыц! – обозлился Штоквиц. – Тебе-то он что плохого сделал? А?.. Входи, Мойша… Где твоя Сарра?.. Тащи сопляков своих…

– Верно, – рассудил Хренов, помогая кому-то из евреев нести вещи. – Жиды чуреки нашему брату на майдане противу других в долг продавали… Да еще с маком!

Милиция снова, пользуясь суматохой возле ворот, пыталась пробиться в крепость с лошадьми, но Штоквиц был хорошим цербером: он отогнал их обратно. Стоя за воротами, милиционеры еще долго обсуждали распоряжение Пацевича, потом разбрелись кто куда. Дальнейшая судьба их была ужасной, и вина за это опять-таки падала на полковника Пацевича, который все это время, невзирая на близость блокады, «поспешно прихлебывал чай».

Вскоре показались и отступающие. Они скопом вломились через ворота крепости. В плотной давке узкого прохода солдат несло и кружило, словно щепки в глубокой воронке, душные хрипы озверевших людей затопили дворы крепости.

– Все? – спросил Штокниц, когда толпа схлынула.

– Кажется, все.

– Запирай ворота!

Ворота стали закрывать, но кто-то забарабанил кулаком, остервенело крича:

– Куды, в такую мать… Сволочи!.. Пропадаем!..

Впустили и этих. Подождали, пока соберутся отставшие. Некоторые еще несли раненых и убитых.

– Все? – спрашивал Штоквиц, когда пули уже стали зыкать под аркой, соскабливая кафельные плитки.

– Можно закрывать, – ответили солдаты, – остатних еще много, да пусть через бойницы лезут.

Изнутри крепости подкатили к воротам телеги, стали наваливать на них груды камней, разламывая для этого стенки бассейна. Кто-то еще долго стучал в ворота, ругался, молил, плакал, но ему уже не открыли.

– Болван! – орал Штоквиц. – Беги через ров! Бойница еще открыта, там тебе дадут стакан лафита!..

Только тут многие осознали весь ужас своего положения. Но вода из крана еще лилась: турки, очевидно, не успели захватить ущелье, откуда выбегал ручей в город, или же еще искали исток водопровода, чтобы перекрыть его трубы.

Теперь у крана стояли двое часовых. Вода тихо струилась в госпитальную бочку, и часовые пугали штыком каждого, кто хотел подсунуть под струю свою манерку:

– Назад!

– Да мне бы вот столько… Хоть капнуло бы!

– Назад!..

10

Раненые поступали один за другим, сидели в ожидании очереди на лестницах; на полу и вдоль стен лежали умирающие, ноги санитаров скользили в крови; тут же, на двух высоких столах, Китаевский и Сивицкий оперировали людей; за этот день было извлечено уже пятьдесят восемь пуль; раненые затыкали уши, чтобы не слышать, как тонко зыкает хирургическая пила, ерзая по живой человеческой кости.

– Вы куда, Аглая Егоровна?

– Сейчас вернусь.

– Нет, нет, голубушка. Некогда…

Хвощинская поила раненых водою с уксусом и лимонною кислотой; в ожидании очереди солдаты сами, покоряясь необходимости, бинтовали свои раны. Наконец до госпиталя дошла весть о том, что ворота крепости забаррикадированы, гарнизон уже перешел на осадное положение.

Теперь орда была уже под самыми стенами цитадели, и пули, влетая через окна, засвистели в палатах госпиталя, добивая раненых. Началась суматоха: вдребезги разлетались посуда и склянки, хрипели умирающие, жаркие сквозняки задували трепетные свечи.

– На пол! Все – на пол! – крикнул Сивицкий, и раненые вместе с врачами припали к земле в поисках выхода в безопасное помещение.

В эту минуту замешательства, когда люди еще не успели свыкнуться с мыслью, что они осаждены в запертой крепости, раздался чей-то голос.

– На стены, братцы!..

Тут уже не было ни приказов, ни советчиков, ни ревнителей порядка – каждый был для других солдатом, каждый был для себя генералом. Возле софитов и окон шла ретивая возня, у любой пробоины в стене копошились люди: отверстие велико – заваливали камнями, казалось узким – разбивали ломами и прикладами.