Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры - Пикуль Валентин

В гавани Большерецка застрял казенный пакетбот, которым командовал гулящий офицер Гурин. Комендант уже не раз приставал к нему, что, мол, Плениснер шлет курьеров, настаивая на возвращении пакетбота к Охотскому порту. Бениовский тоже спрашивал Гурина, ради чего он торчит в Большерецке:

– Ведь тебя давно ждут в Охотске.

– Боюсь я, – сознался Гурин и попросил пятак в долг.

– Моря, что ли, боишься?

– Не моря, а долгов, кои оставил в Охотске. Ну-ка, появись я в Охотске, купцы тамошние сразу долги потребуют ко взысканию. А я гол как сокол и все спустил с себя.

Бениовский подарил ему целый рубль:

– Ничего, – утешил парня, – скоро разбогатеем…

Ваня Устюжанинов сделался при нем вроде адъютанта, служа связным между заговорщиками, еще не догадываясь, что ждет его в будущем. Иоасаф Батурин, человек нрава буйственного, уже не стыдился кричать Нилову на улице:

– Ты пей и дальше – умнее будешь!

– Я тебя одной пястью задушу, – грозился Нилов.

В дом коменданта, опираясь на костыли, притащился дряхлый Петр Ивашкин, предупредил Нилова, чтобы остерегался:

– Не заговор ли какой? Верните в гарнизон казаков, разосланных по Камчатке, а со стариками да детишками от нападения не оборонитесь. Этих злыдней, Бениовского да Батурина, надо бы под караулом содержать, а то они бед нам наделают…

На охране Большерецка нерушимо стоял гарнизон в 14 казаков, которые не столько Нилова берегли, сколько на своих огородах с бабами возились. О своих подозрениях Нилов сообщил канцеляристу Ваньке Рюмину, разжалованному в казаки:

– Вы бы, сволочи, хоть по ночам не дрыхли. Слухи ходят, будто на казну царскую злодеи зарятся…

Иван Рюмин, тоже вовлеченный в заговор, передал Хрущеву, чтобы держали пистолеты заряженными:

– Старик пьет горькую, а сам уже в подозрениях…

Был апрель 1771 года. В один из вечеров комендант прислал нарочного, велевшего Бениовскому явиться к Нилову.

– Скажи, что я нездоров… Приду позже!

Нилов устал ждать, когда Бениовский “выздоровеет”, и послал к нему трех дежурных казаков с сотником во главе:

– Ты пошто, мать твою растак, к Нилову не идешь?

Но в грудь сотника уперлись дула пистолетов:

– Казаков своих созывай с улицы поодиночке…

Сам связанный, сотник окликал казаков, они входили в избу Хрущева, где заговорщики каждого из них связывали. Хрущев спросил сотника, сколько казаков охраняет в эту ночь канцелярию Нилова, и сотник ответил, что все восемь человек:

– Но они дрыхнут, как всегда, не шибко тверезые…

Сын капитана Нилова проснулся, когда наружные двери с улицы уже трещали под ударами бревна. Он разбудил отца:

– Тятенька, проснись. Не с добром ломятся…

Нилов, лежа в постели, схватил Бениовского за галстук, хотел задушить его. Но пуля из пистолета Батурина раздробила ему голову. Весь в ранах, уже мертвый, он был выброшен в сени. Казаки молили заговорщиков не убивать их, говорили, что у них детки малые, сами же они только о будущем урожае помышляют. Одного казака Бениовский вытащил из-под стола:

– Хватит прятаться! Комендант – единая жертва… Ступайте по домам, вам ничего худого не станется, а кто хочет воли и устал от рыбной диеты, то пусть к нам примыкают…

Василий Панов доложил Бениовскому, что Большерецк в их руках, только сын сотника Черного палит из ружья:

– Засел в доме своем, садит из окна пулю за пулей.

– Убивать не надо его, – велел Бениовский. – Когда порох кончится, он сам ружьишко бросит… Вины в нем нету!

Матросы купца Чулошникова кинулись грабить обывателей, хотели растерзать приказчика Степана Торговкина, но Бениов­ский защитил его от побоев, а матросам сказал:

– Не ради мелочной мести был наш умысел, и на капитане Нилове убийства кончились. Берите лопаты, копайте могилу для него: коменданта погребем со всеми почестями…

Ипполит Степанов обратился к Бениовскому:

– Могли бы и пощадить старого пьяницу, что он вам сделал дурного? Но я, человек толка государственного, считаю, что из Большерецка надобно оповестить всю Россию манифестом, чтобы все русские ведали о грехах блудливой императрицы Катьки, каково ее махатели казну грабительствуют.

– Погоди! – придержал его Хрущев. – Большерецкие жители еще в себя не могут прийти от страха, иные даже с самоварами в сопки убегают, а ты с манифестом своим суешься.