Борис Пастернак - Быков Дмитрий Львович

• Снег идет третий день.
• Он идет еще под вечер.
• За ночь
• Проясняется.
• Утром —
• Громовый раскат из Кремля:
• Попечитель училища…
• Насмерть…
• Сергей Александрыч…
• Я грозу полюбил
• В эти первые дни февраля.

Если есть у Пастернака чисто литературный грех на душе, то — эта вот строфа. Потому что сама его природа противится тому, чтобы радоваться чьему бы то ни было убийству. Сергей Александрыч был, конечно, далеко не самая приятная личность, и батюшка Пастернака относился к нему без восторга, и попечителем училища он был не ахти каким, так как в живописи не понимал ничего; возможно, убийца Каляев был действительно чистым и трогательным мальчиком, каким его изображали в письмах и мемуарах друзья (Егор Созонов, в частности); они все там были почти святые, в этой страшной секте под названием БО («Боевая организация») под водительством антихриста Азефа. Но и закономерный конец этой экзальтированной секты юных поэтичных убийц, и жуткие подробности гибели Сергея Александровича, которого буквально разметало по кремлевским крышам,— все это могло бы навести Пастернака на кое-какие размышления и по крайней мере удержать от того, чтобы так уж сильно любить грозу в первые дни февраля, в связи с каляевским покушением.

Главная особенность этой вещи — двойная оптика. На детские воспоминания накладывается официальная версия события. Пастернак ребенком запомнил слова о всеобщей забастовке, о Лодзинском восстании, о событиях в Питере и о многом, многом еще, что возникало во взрослых разговорах и просачивалось в газеты. Теперь, двадцать лет спустя, он хотя бы для себя пытается ответить на вопрос — что это было; поверить детские воспоминания исторической правдой. Очень скоро выясняется, однако, что единственной объективной реальностью как раз и были эти детские воспоминания, а официальная версия истории мертва и, главное, сомнительна. Все, что увидел ребенок,— достоверно; все, что сообщает историк,— мертво. Иногда такие совмещения наблюдаются в пределах одной строфы:

• Лето.
• Май иль июнь.
• Паровозный Везувий под Лодзью.
• В воздух вогнаны гвозди.
• Отеки путей запеклись.

(Тут все живо и узнаваемо — Пастернак любил железную дорогу и жару.)

• В стороне от узла
• Замирает
• Грохочущий отзыв:
• Это сыплются стекла
• И струпья Расстрелянных гильз.

Это уже пошла литература, а дальше нечто невыносимое:

• Началось как всегда.
• Столкновенье с войсками
• В предместьи
• Послужило толчком.
• Были жертвы с обеих сторон.
• Но рабочих зажгло
• И исполнило жаждою мести
• Избиенье толпы,
• Повторенное в день похорон.

Рабочих… зажгло и исполнило жаждою мести… полно, та же ли это рука, которая писала «в воздух вогнаны гвозди, отеки путей запеклись»?

4

Безоговорочно лучшее, что есть в цикле,— это «Морской мятеж», в котором двойное зрение Пастернака времен «Девятьсот пятого года» наглядно, как нигде. Невозможно при виде моря не вспомнить того, что написал о нем Пастернак: это и есть первый признак гениальной поэзии — представить себе нельзя, что когда-то не было в русской поэтической маринистике первых пяти строф «Мятежа». Тут все живое, все по памяти, все — из Одессы… и что же, боже мой, начинается потом! То есть и восстание на «Потемкине» написано на добротном пастернаковском уровне, даже и с довольно точными интонациями («Я зачем к тебе, Степа,— каков у нас старший механик?»). Но разве сравнится оно с этим разгулом и грохотом, для которого так хорош взятый с самого начала пятистопный анапест:

• Приедается все.
• Лишь тебе не дано примелькаться.
• Дни проходят,
• И годы проходят,
• И тысячи, тысячи лет.
• В белой рьяности волн
• Прячась
• В белую пряность акаций,
• Может, ты-то их,
• Море,
• И сводишь, и сводишь на нет.

• Ты на куче сетей.
• Ты курлычешь,
• Как ключ, балагуря,
• И, как прядь за ушком,
• Чуть щекочет струя за кормой.
• Ты в гостях у детей.
• Но какою неслыханной бурей
• Отзываешься ты,
• Когда даль тебя кличет домой!

• Допотопный простор
• Свирепеет от пены и сипнет.
• Расторопный прибой
• Сатанеет
• От прорвы работ.
• Все расходится врозь
• И по-своему воет и гибнет
• И, свинея от тины,
• По сваям по-своему бьет.

• Пресноту парусов
• Оттесняет назад
• Одинакость
• Помешавшихся красок,
• И близится ливня стена,
• И все ниже спускается небо,
• И падает накось,
• И летит кувырком,
• И касается чайками дна.

• Гальванической мглой
• Взбаламученных туч
• Неуклюже,
• Вперевалку, ползком,
• Пробираются в гавань суда.
• Синеногие молньи
• Лягушками прыгают в лужу,
• Голенастые снасти
• Швыряет
• Туда и сюда.

После этого совершенно необязательно было излагать историю потемкинского мятежа, потому что вот он — истинный образ стихии, вышедшей из повиновения: «Ты в гостях у детей. Но какою неслыханной бурей…» Девочка из другого круга в гостях у чистеньких «господских» детей — этот архетип народолюбивой детской литературы встретится у него потом в «Докторе». «Домой» — то есть к нормальному фону и состоянию вещей, к катаклизму!— это и есть подлинно пастернаковское, почему всякая революция (и война) представлялась ему возвращением к настоящему порядку вещей, от которого, как от нулевого уровня, надо отсчитывать.