Королева эпатажа - Арсеньева Елена

Итак, она «дала обет верности» Ленину. Затолкала подальше прежние разногласия, забыла обиду на Инессу Арманд, которая, с подачи Ильича, вдруг сделалась теоретиком в тех же самых женских вопросах, которые Александра считала своей вотчиной. Чтобы вернуть веру в себя, а заодно — еще больше укрепить доверие к себе Ленина, Александра отправилась в лекционное турне по Америке. Практически ничего не заработав (по глупости не обговорила вовремя условий турне), она тем не менее нашла издателей для ленинских опусов, которые в Европе как‑то вдруг перестали пользоваться успехом, а главное — получила необычайный заряд бодрости благодаря успеху, который имели ее лекции. Это вынуждены были подтвердить даже агенты царской полиции: «Лекции Коллонтай вызвали самый живой интерес у американской публики, среди которой преобладали русские и евреи». На гребне успеха Александра перенеслась в Европу, дала отставку Шляпникову, что было тем более просто сделать, что он рассорился с Лениным, обозвав его «чухотой», надулся, обиделся, что вождь его недооценивает, мечтал найти утешение в любви…

Но не до любви сейчас было. Надвигались СОБЫТИЯ! И Александра подумала, что природа избавила ее от всяких рабских‑бабских проблем очень своевременно. Теперь она всю себя сможет отдать только Революции!

Не тут‑то было.

Не зарекайся.

Никогда не говори никогда!

В феврале 17‑го Александра находилась в Норвегии, в прелестном пансионате Хольменколлене в горах — дописывала очередную агитку. Здесь она услышала об отречении царя. Здесь получила письмо Ленина с требованием спешно (архиспешно, само собой!) возвращаться в Россию. Здесь же узнала, для чего потребна такая архиспешка.

В благостный Хольменколлен к ней прибыли два загадочных субъекта: Яков Ганецкий и Александр Парвус. Эти деятели партии большевиков обеспечивали все ее финансовые дела. В частности, вели некоторые спекулятивные операции, контролировали работу издательства «Знание», которое основал Горький, и тому подобное. Но сейчас их задача была поистине архиважной: они привезли германские деньги, выданные Ленину на поддержку грядущей пролетарской революции. Выезд Ленина из Германии в запломбированном вагоне был уже делом решенным (компанию ему предстояло составить двум женщинам его жизни — Крупской и Арманд, а также группе наиболее приближенных к телу товарищей), а вот как переправить в Россию денежки? Сумма была поистине баснословной (по разным данным, от 70 до 150 миллионов марок!), абы кому не доверишь. Александра же Коллонтай на деле доказала, что твердо стоит на правильной марксистско‑ленинской (второе слово — главное!) позиции. Забегая вперед, следует сказать, что доверие она вполне оправдает, поэтому ее роль в совершении Октябрьского переворота окажется не менее (а где‑то даже и более!) судьбоносна, чем даже самого Владимира Ильича.

Итак, деньги она благополучно привезла. В Петербурге встретилась со Шляпниковым, в очередной раз дала ему понять, что «все кончено, меж нами связи нет!» — не до амуров, дорогой товарищ, когда надобно, натужась изо всей силы, раздувать мировой пожар… «мировой пожар в крови, Господи, благослови»…

Едва прибыв в российскую столицу, Александра была избрана в Петроградский Совет от военной организации большевиков, а спустя малое время и в исполком Совета (вместе с Каменевым, Шляпниковым, Троцким и др.). Исполком заседал непрерывно, аж дым из ноздрей валил, так что у Александры нашлось только десять минут, чтобы навестить умирающего Владимира Коллонтая, и ни единой — чтобы побывать на его похоронах. Наверное, у нее скорее отыскалось бы время навестить Дяденьку, но она просто струсила, представляя себе, что может от него услышать.

Кстати, Дяденька на похороны Владимира пришел…

Ну, а Александра встречала в это время в Финляндии Ленина, который потом немедленно помчался в Петербург и там с броневика вывалил на ошалелую толпу свои знаменитые Апрельские тезисы… Доводить до сознания масс (вернее, настойчиво вдалбливать в это сознание) вышеназванные тезисы предстояло самым проверенным товарищам, в числе которых была, понятно, и Александра. Ей это удавалось как нельзя лучше. Вот впечатление специального корреспондента парижской газеты «Журналь» в Петербурге Поля Эрио:

«На узком возвышении витийствовала женщина с острым, выразительным профилем и пронзительным голосом. Она металась из стороны в сторону по этой импровизированной сцене, безостановочно жестикулируя, то неистово прижимая руки к груди, то угрожающе разрубая воздух ладонью и завораживая внимавшую ей толпу. Она яростно клеймила врагов революции, обещая им неминуемую расплату. Этим оратором в юбке была знаменитая Коллонтай, подруга Ленина. Ее слова находились в полной гармонии с той истеричной атмосферой, которая сразу же возникала, где она только ни появлялась».

Само собой разумеется, что слово «подруга» здесь употреблено не в каком‑нибудь неприличном смысле, а как синоним нашего гордого слова «товарищ», которое нам — ей‑же‑ей! — дороже всех красивых слов.

Как уже было сказано, истеричная атмосфера, которую немедленно пробуждала к жизни Александра, пользовалась почему‑то жуткой популярностью у трудового народа, будь то рабочие, солдаты или матросы. Именно для вящего убеждения этих последних, публики ненадежной, переменчивой, как волны морские, товарищ Коллонтай и была командирована для проведения агитации на корабли Балтфлота.

Сопровождать Александру в Кронштадт и Гельсингфорс из Петрограда был назначен мичман Федор Раскольников, красавец богатырского сложения, вдобавок человек вполне начитанный, давненько уже играющий в революцию и, как «большой», даже имеющий партийную кличку — Ильин. Он мгновенно влюбился в Александру и всю дорогу пялился на нее с вожделением, лелея мечты о том мгновении, когда надо будет перебираться по трапу с причала на катер, а оттуда — на корабли. «Перенесу ее на руках!» — думал он.

Однако Федор малость оплошал, задержался с исполнением желаний. В Гельсингфорсе их встречал председатель Центробалта матрос Павел Дыбенко. Огромный, красивый, бородатый, светлоглазый, он происходил из крестьянской семьи, а потому всяческие мечтания считал пустым делом. Большая ценительница мужской красоты и злоехидная эстетка Зинаида Гиппиус описывала его так: «Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань». Оказывается, вот уже когда начали носить цепи на груди! Сбросили их с ног и, чтоб добро не пропадало, малость позолотили и обмотали ими крепкие шеи… Впрочем, Бог с ними, с цепями и шеями. На вкус и цвет, как известно… Зинаиде нравились интеллектуалы, Александре — мужланы. Suum cuique! note 2 И вообще пора вернуться на Центробалт.

Едва поздоровавшись с товарищем Коллонтай, Дыбенко подхватил ее (или правильнее сказать — его, то есть товарища?) на руки, снес в катер, и Федору оставалось только губу прикусить, потому что не стоило труда догадаться: выносить красавицу‑агитаторшу из катера и вносить на корабль будет только Дыбенко, и никто другой. То же произойдет и на обратном пути. Не замай, Федька, рук попусту не протягивай, ты мне друг, но…

Но женщина дороже.

Эту невысказанную мысль Раскольников понял и скрепил сердце свое. Особенно когда заметил, какими глазами смотрит товарищ Коллонтай на товарища Дыбенко, как прижимается своей пышной грудью, немилосердно стянутой кожанкой, к его поистине богатырской груди, как смирно лежит в его лапищах, в которых она казалась маленькой‑маленькой, будто девочка…

Вернувшись домой, делая торопливые заметки о впечатлениях этого дня (вести дневник времени архи не хватало!), Александра черкнула в блокноте: «Неужели опять?!» С того времени, как она с трагическим выражением лица записала: «Неужели все?», минуло два года.

Как выразился бы поэт, что шевельнулось в глубине души, холодной и ленивой? Досада, суетность или вновь забота юности — любовь?

Так точно, товарищи.

Это было время взлета души, ума, чувств, политической карьеры… Это был страшный, роковой, переломный 17‑й год. Александра находилась в ближайшем окружении Ленина, пользовалась грандиозным авторитетом, успех ее выступлений был просто‑таки сокрушительным, и любая попытка как‑то обуздать неистовую валькирию революции вдребезги разбивалась о реальность. Этой самой валькирией ее назвал кто‑то из иностранных журналистов. И красивое прозвище прижилось. Особенно нравилось оно солдатам и матросам, хотя большая часть из них и слова‑то такого ведать не ведали — валькирия, що це таке? Точно знали, что зовут этого товарища, женщину, — Александра Коллонтай, ну, а валькира чи балькира, — видать, работа у ей такая…

Однако «работа у ей» была не совсем такая — на Шестом съезде партии товарища Валькирию избрали аж в ЦК. Правда, заглазно: сама Александра находилась в тот момент в Выборгской женской тюрьме — по обвинению в махинациях с германскими деньгами. Однако вскоре она оттуда вышла, чтобы снова кликушествовать на митингах. И везде, постоянно наталкивалась Александра на обожающие взгляды Павла Дыбенко. Пока что наивный матрос называл прекрасную даму «товарищ Коллонтай» и мечтал об одном: когда‑нибудь закрыть ее своим телом от пули. Учитывая семнадцать лет разницы, которые между ними существовали, это было вполне естественное желание. Однако высокая духовность быстро начала сменяться натуральными плотскими желаниями, потому что товарищ Коллонтай, почуяв, что она не только сама влюблена, но и любима, начала стремительно хорошеть, а годы ее словно бы пошли отматываться назад. Вскоре она изречет достаточно сакраментальную фразу, до безумия правдивую и точную: «Мы молоды, пока нас любят!» Следовало бы добавить: «И пока любим мы!»