Борис Пастернак - Быков Дмитрий Львович

Вот что происходит между Сергеем Спекторским и Ольгой Бухтеевой:

• Когда рубашка врезалась подпругой
• В углы локтей и без участья рук,
• Она зарыла на плече у друга
• Лица и плеч сведенных перепуг,

• То не был стыд, ни страсть, ни страх устоев,
• Но жажда тотчас и любой ценой
• Побыть с своею зябкой красотою,
• Как в зеркале, хотя бы миг одной.

• Когда ж потом трепещущую самку
• Раздел горячий ветер двух кистей,
• И сердца два качнулись ямка в ямку,
• И в перекрестный стук грудных костей

• Вмешалось два осатанелых вала,
• И, задыхаясь, собственная грудь
• Ей голову едва не оторвала
• В стремленьи шеи любящим свернуть,

• И страсть устала гривою бросаться,
• И обожанья бурное русло
• Измученную всадницу матраца
• Уже по стрежню выпрямив несло,

• По-прежнему ее, как и вначале,
• Уже почти остывшую как труп,
• Движенья губ каких-то восхищали,
• К стыду прегорько прикушенных губ.

При всей — на грани фола — рискованности метафор эти шесть вычеркнутых строф чрезвычайно удачны. Правда, стоит себе представить эту грудь, отрывающую голову своей обладательнице,— «два осатанелых вала»… но читать Пастернака, в особенности раннего, слишком трезвыми глазами — значит лишать себя львиной доли удовольствия. Не для того писано. После яростной любовной сцены герой с утра пытается признаться во всем мужу возлюбленной — у Сережи Спекторского вообще от влюбленности до брака путь короткий, он и в «Повести» будет предлагать руку и сердце шведской гувернантке, с которой едва три раза серьезно поговорил; муж оказывается человеком широких взглядов и тем навеки восстанавливает Сергея против пошлости «свободных отношений». Может быть, именно терпимое отношение к «любви втроем» отвращало впоследствии Пастернака от Бриков — он видел в этом несомненное извращение. Кстати, из отдельного издания романа вылетели и эти строчки (финал второй главы):

• Нет, я рехнусь. Он знает все, скотина.
• Так эти монологи лишний труд?
• Молчать, кричать? Дышать зимы картиной?
• Так уши, отморозив, снегом трут.

(то есть усугубляют ужасное,— таким превышением невыносимой ситуации, казалось бы, герою еще и молчать о ней, как если бы ничего не случилось.— Д.Б.).

• «Послушайте! Мне вас на пару слов.
• Я Ольгу полюбил. Мой долг…» — «Так что же?
• Мы не мещане, дача общий кров,
• Напрасно вы волнуетесь, Сережа».

По всей вероятности, это воспоминание о разговоре-объяснении с Борисом Збарским, в отношениях с которым в 1916 году у Пастернака возникла двусмысленность. Это же позволяет думать, что Ольга Бухтеева поначалу сохраняла некие черты Фанни Збарской, но в 1930 году действие вырулило совсем не туда, куда устремлялось поначалу. Если Пушкин искренне недоумевал, как это его Татьяна «удрала» такую штуку,— то для Пастернака, начинавшего роман о Спекторском, финал книги, написанный в 1930 году, был бы куда большей неожиданностью — его Ольга удрала в революцию, что, конечно, гораздо круче, нежели замуж за «толстого этого генерала». Правда, финальное объяснение с героем в обоих случаях для героя нелестно — «лишний человек» всегда теряет женщину, и это генеральная фабула всех романов о «лишних людях» с «Онегина» до «Приглашения на казнь».

3

Год спустя, в апреле тринадцатого, в Москву к Сергею приезжает сестра Наташа, старше его пятью годами; обычно она живет на Урале, с мужем, фабричным врачом Пашей. Собственно, с ее приезда и начинается роман; трудно сказать, для чего понадобилась эта инверсия. Однако к моменту приезда сестры у Сережи с Ольгой все уже расстроилось, о чем мы узнаем из «Повести». Там программа пребывания Наташи в Москве изложена подробно. Наташа вообще была не последнее лицо в замысле предстоящего романа, поскольку задумана представительницей поколения «старших» — и именно из-за таких, как она, Спекторский и его создатель так долго ощущали себя младшими, а то и вовсе отпавшими от истории.