Травяной венок. Том 1 - Маккалоу Колин

– Не говори ничего, сынок. Хочешь лечь? – спросил он, видя, что доктора приподняли юношу, и теперь тот находился в сидячем положении.

– Я не могу дышать лежа… – глаза сына, обведенные черными кругами, смотрели на него умоляюще. – Tata, пожалуйста, не уходи! Побудь со мною!..

– Я с тобой, Луций. И никуда не уйду.

Однако, как только представилась возможность, Сулла отвел в сторону Аполлодора Сикула, чтобы расспросить его о болезни сына.

– Воспаление легких, Луций Корнелий, – объяснил ему тот. – С этим недугом всегда трудно бороться, а в данном случае особенно.

– Почему?

– Я боюсь, у твоего сына затронуто сердце… Мы в точности не знаем, в чем заключается важность сердца, но, видимо, оно помогает деятельности печени. Легкие юноши разбухли, часть наполнившей их мокроты устремилась в оболочку, окутывающую сердце, заполнила ее и сдавила само сердце… – вид у Аполлодора Сикула был испуганный, ибо он оказался в ситуации, когда ему необходимо заплатить за свою славу признанием, что в данном случае больной безнадежен. – Диагноз неутешительный, Луций Корнелий… Боюсь, что ни я, ни кто либо другой не сможет помочь…

Внешне Сулла воспринял это известие спокойно. Кроме того, он обладал особым чутьем, которое подсказывало ему, когда человек лжет, а когда говорит правду. И сейчас он знал, что врач с ним совершенно искренен и, что если бы тот мог, то непременно вылечил бы его дитя. А перед ним стоял хороший врач, а не шарлатан, подобный большинству из них: достаточно вспомнить, как тот установил причину смерти Хрюшки. Но любое тело бывает подвержено порою недугам такого масштаба, что доктора, со всеми их ланцетами, клистирами, припарками, присыпками и травами оказываются бессильны. Тогда остается надеяться лишь на удачу. А от его сына, Сулла это чувствовал, везение отвернулось. Фортуна не желала более печься о нем…

Сулла вернулся к постели больного и сел, сбросив на пол подушки и заняв их место. Теперь сын покоился в его объятиях.

– Ах, tata! Так гораздо лучше… Не оставляй меня!

– Что ты, сын. Я не сдвинусь с этого места. Я люблю тебя больше всего на свете.

Так они просидели много часов подряд. Сулла баюкал сына, припав щекой к его влажным волосам, вслушиваясь в натужное дыхание, порою прерывавшееся конвульсиями – когда тот задыхался от приступов боли. Юношу невозможно уже было убедить, чтобы он откашливался: это было для него слишком мучительно, почти невыносимо. Пить он тоже отказывался. Обметанные, пересохшие губы его растрескались, язык распух и потемнел. Время от времени он принимался что-то говорить, в основном обращаясь к отцу. Однако, голос его становился все слабее, речи все неразборчивее и бессмысленнее. Пока, наконец, бормотание это не превратилось в чистый бред, блуждание больного разума в безумном и непостижимом мире.

Еще тридцать часов спустя он испустил дух в объятиях отца. Все это время Сулла-старший не шевелился, если только сын не просил его о чем-нибудь. Руки его онемели. Он ничего не ел и не пил, не справлял естественных нужд, однако потребности во всем этом тоже не чувствовал. Важнее всего для него было сидеть вот так – поддерживая угасающего сына. Последним утешением для него было бы, если бы в момент смерти Сулла-младший узнал его, но тот все так же оставался в забытьи, далеко от этой комнаты и обнимающих его отцовских рук.

Сулла-старший умел внушать страх. И теперь врачи осторожно высвободили из его рук бездыханное тело сына, помогли отцу подняться на ноги, а покойного вновь уложили на кровать. Впрочем, на сей раз хозяин дома не давал окружающим никакого повода для страхов, а, напротив, вел себя как образец разумности и спокойствия. Когда напряженные плечи его расслабились, и он немного отдохнул, Сулла-старший помог обмыть сына и обрядить в парадную детскую тогу (тот совсем немного не дожил до декабря, когда ему, по достижении совершеннолетия, должны были вручить взрослую тогу).

Пока плачущие слуги меняли постельное белье, он держал безжизненное тело юноши на руках, затем опустил его на чистые простыни, поправил мертвые руки, прижав их к бокам, двумя монетами закрыл сыну глаза, а третью вложил в рот: в уплату за тот последний путь, в который его повезет на своем челне Харон.

Элия за все эти ужасные часы тоже не сдвинулась с места и простояла в дверях комнаты. Теперь Сулла обнял ее за плечи, подвел к табурету, поставленному подле кровати, и усадил, чтобы она могла вдоволь наглядеться на прощание на того, кого знала еще младенцем и любила, как родного сына. Корнелия, на чье лицо было страшно смотреть, тоже стояла неподалеку. Проститься с покойным пришли Гай Марий, Юлия, Аврелия… Всех их хозяин дома приветствовал совершенно здраво, принимал соболезнования, даже улыбался в ответ и ровным, поставленным голосом отвечал на их сбивчивые расспросы. Некоторое время спустя он вдруг произнес: