Океанский патруль. Книга 2 - Пикуль Валентин

— Готов, — ответил путеец.

— Тогда почему же он стоит?

— Впереди находится один вагон с целлюлозой.

— Надо убрать его на запасные пути.

— Но запасные пути уже забиты.

— Расчистить!

— Для того, чтобы их расчистить, херра луутнанти, требуется убрать этот состав у перрона, о котором вы говорили вначале…

— Черт возьми! — вскипел Суттинен. — Я не диспетчер, я солдат, и, если это нужно для целей войны, я сковырну вагон с целлюлозой под откос!

Так и сделали. Мешавший вагон столкнули с насыпи, и вторая дивизия Масельской группы начала свой путь; вдогонку за ней двинулась пятая. Станция заметно опустела, на запасных путях скоро остались только теплушки и задыхающийся паром локомотив какого-то акционерного общества гранитных разработок. Его впрягли в наспех составленный эшелон, и два взвода — один Ориккайнена, другой Хаахти — очутились в тесной вонючей теплушке.

— Ничего, доедем, — сказал Суттинен, решивший в этот день не пить водки и быть поближе к своим солдатам. — Доедем и устроим большевикам кровавую баню. Перкеле! Они зароются в землю, эти проклятые рюссы, и пролежат до следующего года. Это не так-то легко — встать под огнем наших дотов… Капрал, ты сидел в «зимнюю кампанию» вместе со мной в доте «Миллионном» — ты, конечно, не забыл, как покраснел перед амбразурами снег, когда москали пошли в атаку!..

Ориккайнен молча кивнул, и Суттинен, запустив руку под ворот мундира, чтобы нащупать амулет, продолжал:

Когда паровоз брал воду, Суттинен выпрыгнул из теплушки, пошел в офицерский вагон. Олави с бутылкой молока в руке остановился в распахнутых дверях. С хрустом разгрызая «фанеру» и запивая ее молоком, солдат усмехнулся.

— Теппо, — позвал он, — посмотри, кто нас охраняет… Боятся, что разбежимся!

На перроне, выстроившись в безупречно ровную шеренгу, стояли немецкие солдаты. Их плоские штыки светились тускло и мрачно. Лица гитлеровцев, наполовину закрытые козырьками касок, белели смутными пятнали. Немцы стояли на досках перрона твердой, уверенной в своей силе стеной и не шевелились…

Вдали замер гудок. Поезд тронулся. Олави одним глотком допил молоко и, злобно выругавшись, запустил бутылкой в немецкого фельдфебеля, стоявшего на правом фланге.

— Пой, ребята, — отчаянно сказал он, и на глазах у него блеснули слезы. — Под стенами Viipirin Linna песенка будет спета…

Расшатанные войной теплушки скрипели, стонали, качались. Дверь не закрывали, и в ее громадном квадрате все время виднелись бегущие назад деревья, озера, скалы. Паровоз, надрываясь на подъемах, трубил протяжно и гулко. Летели, пропадая вдали, белые свечи верстовых столбов…

И солдаты, забив своими потными телами ряды нар, тоскливо и хрипло выводили:

— Прощай, горит уже восток…

«Ох, ах! я люблю».

— Капрал трубит нам, слышишь, в рог?..

«Ох, ах! не пущу».

— Пусти, и писем с фронта жди…

«Ох, ах! вести нет».

— Разбудят ветры иль дожди…

«Ох, ах! много лет».

— А весть дурную принесут…

«Ох, ах! сельский поп».

— И утешать тебя придут…

«Ох, ах! лягу в гроб».

— Ложись, но лишь не изменяй…

«Ох, ах! в сердце страх».

— И прошумит над нами май:

«Ох, ах! Ох, ах!»

На одной станции эшелон разорвали и потом снова соединили, поставив в центр состава два громоздких тюремных вагона. В них отправлялись на фронт арестанты с острова Кааппезаап и русские военнопленные.

— Смертники, — сказал о них Олави. — Пошлют всех под огонь или заставят вытаптывать минные поля… Знаю, как это делается!

Поезд стоял — его задерживали проходившие на юг платформы с тупорылыми шведскими гаубицами. Капрал вышел на перрон. Сразу за станцией начинался лес. Пыхтение паровоза отдавалось в чаще громким эхом. Из трубы барака, стоявшего неподалеку, вился дымок. Окна белели занавесками, и за красными цветами герани ощущался уют, присутствие женщины, еще что-то — тихое, домашнее…

Ориккайнен в тяжелом раздумье закурил, остановился около тюремного вагона. Истощенные, оборванные люди мгновенно облепили железную решетку, крича наперебой:

— Эй, капрал, дай хлебца!..

— Эй, капрал, куда нас везут?..

— Эй, капрал, оставь покурить…

Ориккайнен протянул дымящуюся самокрутку к решетке, но из окна офицерского вагона высунулся толстый багроволицый капитан и сказал:

— Вот только дай!.. Я тебе отрежу руку вместе с окурком…

И, услышав этот голос — голос капитана Картано, заключенные разом отхлынули от решетки, словно их обожгла струя пулеметной очереди.