Княжий остров - Сергеев Юрий Васильевич

Все вскочили единым махом.

— Спасибо, братья…

ГЛАВА II

От Рязани в село Егор добирался на подводе. Возчик, безрукий фронтовик, изрядно подвыпивший в станционном буфете, все еще жил войной и привязывался к Быкову с расспросами, а потом сморился под жарким летним солнцем и уснул с вожжами в руке. Худосочная кобыла омахивалась хвостом и шла без его управления, хрустко обрывая на обочине метелки сочного пырея. Дно повозки было устлано толстым духмяным слоем свежескошенной травы, и Егор осторожно уложил на нее контуженного водкой бойца, а сам взял вожжи.

И как только ладони сжали их, а ноздри уловили близкий и знакомый запах лошади, его словно унесло в детство в свою станицу… Ярко встали перед глазами родные образы отца и матери, сестры и брата на покосе, когда впервые доверил ему бритвой отточенную косу. Охватывая сына со спины мускулистыми твердыми руками, он поначалу косил с ним вместе, приговаривая: «Пяточку прижимай… много не забирай… вот так мы ее… за пяточкой косы уследи, не то клювом зароется». И Егорка старался изо всех силенок, от напряжения и высокой ответственности рябило в глазах. Отец вдруг отпускал свои руки, а сын шел заданным ритмом, перебирая босыми ногами по колкой стерне и чуя его взгляд и боясь подвести отца. Коса тяжелела с каждым шагом, вырывалась из рук, норовила раз за разом воткнуть свой уветный нос в землю, или хватить столь травы, чтобы не осилил косарь ее срезать, но Егорка настырно шел вперед, выправляя ее увертки, и почуял косу… Она приняли его и заходила, ровно вжикая, как весенний нарядный селезень на реке… и помнилось каждое слово похвалы отца, и беспокойство матушки, кабы он не порезался, и самое главное, пронзительное чувство осознания и созерцания своего первого настоящего труда, когда изнемогший оглянулся и увидел ровные густые валки травы вперемешку с цветами, пахнущие медовым духом кашки… Умытое росными туманами солнце только высунулось из-за щетинистых сопок над миром, над Аргуньо и станцией, сокрытой увалами, а Егор уже работая, ему еще хотелось косить, и клянчил косу у матушки и приставал к отцу: непременно сегодня же сделать ему косу полегче, под его рост, и он станет им помогать… Потом сгребали подсохшее сено, копнили и везли на повозке душистую коровью слову домой, а Егорка восседал на самом верху воза, судорожно держась умозоленными ладонями за веревки и слегу, прижимавшую сено, и озирался окрест с холодящим страхом высоты, осуждающе глядел на бездельно купаюшихся в реке ребятишек… Он стал кормилец, а они так себе… непуть голопузая…

На станции Егор пожалел бездомную собаку с добрыми глазами, тощую и неприкаянную. Он достал из вещмешка хлеба и покормил ее, вспомнив свою лайку Верку с такими же глазами человечьими; в лишениях и скитаниях по тайге ему не раз чудилось, что собака понимает его речь, только и отличается тем, что не умеет говорить. Поев, собака не захотела оставлять своего благодетеля и таскалась следом за ним, радостно повиливая хвостом, и теперь трусцой бежала сбочь телеги, деловито облаивая всех встречных, выражая свою признательность обретенному хозяину и показывая верность. Сучонка была еще молодая, рослая, помесь русской гончей и какого-то подворотного барбоса, испортившего породу. Но охотничья кровь приметна была в ней, она то и дело совалась носом в придорожные травы и кусты и вскоре вспугнула зайца да и давай гнать, да по всем правилам и вязко, с заливистым голосом. Когда вернулась вся взмыленная и побужденная, Егор не пожалел еще куска хлеба. Авось и доведется зимой поохотиться, если гончая приживется.

Вдруг вспомнил, что именно сегодня его день рождения… Исполнилось тридцать восемь лет, а кажется, что прожил полный век. Сколь испытаний выпало на долю, сколь бед и странствий. И открылось понимание, что именно с того покоса он начал жить взрослой жизнью, и это походило на пробуждение до зари, когда день кажется бесконечным и дел можно наворотить уйму… Он и привык с того малолетья рано вставать, когда мать еще доит корову и во дворе и на улице знобкая утренняя свежесть, полная гомона птиц, крика горластых петухов, запаха навоза и печного дыма, рева выгоняемой на пастбище скотины. Ранняя жизнь… Сколь раз она чудом не обрывалась, Бог миловал, охранял своими крылами ангел-спаситель и прерывал остужающий кровь полёт смерти…

Быков с наслаждением вдыхая вянущую траву в повозке, осматривался кругом жадно и радостно: на островки березовых лесов, на спеющие хлеба, на травы буйные, кои некому стало косить… Полегли косари от Сталинграда до Берлина в свою и чужую землю, охранив эти просторы, поля и луга, леса и дороги — русское небо, с бредущими белыми стадами чистых облаков. И согласно завету деда Буяна, миллионы новых заезд зажглись за войну в небе, и светлее стало на Руси от них — и печальней… Глядят теперь души рязанских мужиков на свою землюшку, ясно глядят и неукорно, но ответа ждут: как живется тут без них, чё деется, как ветры шумят в березах, не перевелись ли песни русские и гармони, обихожены ли дети-сироты, сыты ли они? Помнят ли их любушки заветные, вдовами ставшие с самой юности…