Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

И первые минуты, как его поволокли на эту мутную процедуру, Воротынцев испытал унижение, какого не знавал никогда. Но вдруг, с каких-то шагов в этом шествии – ощутил как освобождение от собственного тела: жалкая полковничья фигура, поплетшаяся вослед военнопленным, это был будто не он, – а сам он – взвесился где-то выше в воздухе, и плыл над этим пьяным шествием и потом без усилия держался поверх этого балагана, выше себя самого роста на три, – и не брезгливость, и не ненависть испытывал к этим безумцам: это были – глупые, слепые актёры, изневольно игравшие бессмысленную пьесу, за которую и они все будут платить, как и мы все – вместе с Россией. Каким-то бесчестьем все были окованы, обречены – делать нечто против себя самих: даже не выпрямиться, а жалко выламываться перед тем, как отдать собственную голову.

И так отъёмно раздвоилось его сознание, что он даже потерял: а что это было за шествие? и – где это? и чем же оно кончилось? С горько-тёмной душой он даже не заметил, как и чем это кончилось, – а вот уже по могилёвской улице шёл на свою квартиру.

Вот ещё, не ко времени была ему сейчас и эта отдельная квартира, и эта семейная жизнь.

Алина встретила:

– Ты уже подумал, кого мы пригласим на твои именины?

Только тут вспомнил: подступает 23-е, Георгия Победоносца.

– Нет, пожалуйста, давай мои именины отменим.

Алина будто только и ждала этих слов, глаза её расширились вдвое, ловя его:

– Вот как? Ты погубил мои прошлые именины – теперь хочешь отменить и свои?

– Ну пойми: на душе тошно. И занят я.

– Но 23-е – воскресенье!

– У меня срочная работа.

– Да? Тебе со мной уже ничего не нужно? Ты предпочитал бы этот день провести с ней?…

Нет.

Уже нет…

Ещё от вагона в киевском поезде странно разбирало в груди: как будто и он своим захлёбным закрутом – как будто и он тоже стал причастен к Перевороту.

И гнал от себя – не уходило.

А уж разломан, а уж беспомощен был – так только и именно от этого.

Чтобы цельным действовать вовне – надо цельным быть в себе. Это всегда так.

Конечно, мало бы с кем сейчас так поговорить, как с Ольдой. Она-то как раз на всё нынешнее обострена.

Но и представить этот разговор: ведь она, поди, будет говорить, как надо восстановить трон? И – кто виноват, что дали ему упасть.

Но – уже не время нам раскладывать, кто был прежде виноват, и кто прав, и через кого это прикатило. Все мы, все мы губили Россию вместе, каждый по-своему.

Что теперь искать, кто погубил? Надо искать, есть ли кому спасать.

И уже – не форму государственного строя спасать, не партию, одну, другую, – а само живое тело России.

Чтоб сохранилось нам – где жить.

Чтоб сами мы – остались.

43

Нет, чувствовала Алина, что душою – он не с ней. Где его прежние знаки внимания? Где заботливое ухаживание? Всё развеялось. Он ни в чём и не старается облегчить жене жизнь.

Да просто: видит ли он её? Чтобы отметил, в какой она блузке или туфлях, – никогда теперь!

Пансион в октябре – пылающая обида! незатягиваемая рана! Ни одного дня с тех пор Алина уже не была здорова.

А после февраля?!? – уже нельзя ему верить ни в чём. Изнуряющая мука, что он тайно переписывается с той. Да она приедет и в Могилёв – как это узнаешь, проверишь?

Вот тогда в Москве: звонил Сусанне, хотел прийти – а почему не пришёл? что переменилось?

Что – в нём переменилось вообще??

Чёрные мысли поднимаются со дна души – и омертвляется всё твоё существо.

Устроила маленькую клумбу цветов перед флигелем, посадила табаки, летним вечером будут пахнуть. Но всё из рук валится.

И ничего не читается. Взяла Чехова, водила глазами по строчкам, редко смысл доходил, но тут же и опускался. А черезо все страницы – чёрными жирными линиями, чёрными строчками – свои мысли.

От своих мыслей – нет спасения. Когда всякие мысли отпускают – и боль отпускает. Но это недолго держится. Если б только избавиться от мыслей. Но не принимать же днём снотворное.

Упущены, упущены эти благие советы: быть для него загадочной, вечно весёлой и лёгкой… Да может ли их осуществить страдающий человек? Переполняют душу обиды, и легче высказать их, чем таить:

– Нет, ты изменился ко мне именно от твоей первой поездки в Петербург. Так неужели в этом виновата я, а не ты? До этого, вспомни, – сколько ты видел во мне, чем любовался и восхищался. А после – всё потускнело!