Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Солженицын Александр Исаевич

А ленты текли самые ничтожные, никак не в уровень с событиями. От Квецинского: что из Великих Лук на Полоцк едет какая-то депутация до 50 человек от нового правительства и обезоруживает на всех станциях железнодорожную охрану. Затем и Псков подтвердил, что от Бологого поехало три таких депутации по трём направлениям и обезоруживают жандармов. Говорят – уполномоченные нового правительства.

Просил теперь Эверт снестись с Родзянкой и уговориться всё же о таком правиле, чтоб о всяких командировках на фронты сообщалось бы главнокомандующим предварительно. Не самозванцы ли едут?

Совсем не час был заниматься этой депутацией, и Алексееву не до того, и Родзянке, – но поезд продвигался и в зоне военного командования разоружал военную охрану!

Пришлось Алексееву телеграфировать Родзянке, что этак, правда, нарушается существующий в армиях порядок, должно же новое правительство с ним считаться. Просит наштаверх не отказать преподать указание: что ж это за депутация?…

347

Ну что ж, если новое правительство уже было составлено, и обнародовано, и согласовано с Советом депутатов – так отчего бы ему и не начинать осуществлять власть? Правда, день был – объявительный, торжественный, и уже опять к ночи, – но ведь обстоятельства не терпели. Да и удобно, что члены правительства в большинстве как раз все здесь, ещё не разошлись.

Правда, они не были в комнате одни: тут же, деля с ними клочки столов, хаотические стулья и места на диване, теснились и члены временного думского Комитета. Все эти дни физически люди не разъединялись, они были – единая головка Думы, секреты общие, разговоры общие. Но составилось правительство, и прошла новая изломистая грань между ними, пока ещё стеклянная, ещё видно насквозь и голоса слышны, – а уже решительная грань. Керенский перестал быть чужим, советским, перестал быть чужим Терещенко, а уж тем более князь Георгий Евгеньевич, – а вот члены думского Комитета, вчера, даже сегодня утром неразличимо свои, – уже ощущались явно как чуждые и мешающие. (Так точно, как три дня назад, незаметно, чуждыми и мешающими ощутились члены бюро Прогрессивного блока, не вошедшие в Комитет: кажется, с Блоком прошли такую полосу думских битв, с Блоком вышли к победе, – а вот, уже и отдалённые).

И сейчас члены правительства, готовые начать заседание, но не имея для того отдельной комнаты, – владея всей Россией, но не имея комнаты для заседаний, – несколько смущались и переглядывались. Они сами ещё не знали, о чём будет их заседание, насколько конфиденциально потекут их разговоры, – но было бы профанацией их нового министерского звания вести беседу при посторонних.

Очевидно… очевидно надо было попросить остальных выйти, оставив им эту последнюю, тупиковую, комнату.

Но небесноглазый добрейший князь Георгий Евгеньевич не мог решиться вымолвить такую невежливость.

Доставалось проявить твёрдость Милюкову? Он мог, конечно, но печально, что по первому ничтожному поводу, с первого волоска, ему уже приходилось заменять собою премьер-министра.

Однако он не успел достаточно нахмуриться и шевельнуть сероватыми усами, как обер-прокурор Святейшего Синода, подкоротивший разбойную бороду, но с такой же безуминкой в прыгающих бровях и блистающих глазах, – глядя прямо в лоб помятого, но всё ещё величественного Родзянки, выпалил более несдержанно, чем даже требовалось:

– Господа члены Комитета! Мы, члены правительства, желали бы остаться наедине.

Грубо, но отметим, что этот второй Львов в иных случаях может очень пригодиться.

Родзянко, как дразнимый бык, посмотрел на задиру Львова. На других. Пощурился. Изумление выразилось на его крупном лице: в собственном здании Таврического теснила его революция, буйные толпы, – но чтобы свои думцы? Однако и… И возразить как будто было нечего. И он понёс свою печаль в другую комнату. А – только бы Родзянку вытолкнуть, остальные выталкивались уже легко.

И вот – новое правительство осталось само с собою и – рассаживалось. Кого не было? Гучкова. Шингарёва. Этот всё дорабатывает в продовольственной комиссии. Ну, пусть.

Как новенький серебряный рубль среди потускневших, изо всех выделялся новый министр финансов Терещенко – такой свежий, молодой, одетый взыскательно, нисколько не сбившаяся бабочка на свежейшем крахмальном воротнике, такой белейший уголок платочка из нагрудного кармана, – при остальных помятых и неприличной чёрной куртке Керенского. Рассаживались. Пусть не за единым большим столом, а кто где, малоудобно, – но трудно было не почувствовать великую минуту России. Исполнилась вековая мечта народа! О чём грезили массы, за что отдавали жизнь борцы, – первый общественный кабинет России, одарённый народным доверием, и ответственный не перед царём, а перед парламентом, – вот, наконец, собрался, начинал работать!