Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3 - Солженицын Александр Исаевич

Да как можно сказать такое? Социализм? – он основан не на любви, а на борьбе.

Такой призвук улавливался, да даже уже не призвук, что реформа и сама будет ломать как ураган.

А прокурор Львов всё громче говорил о хорошей метле, которою он прометёт Церковь. Истинно ли свободу предлагали Церкви – или только право освятить революцию, новую присягу, воодушевлять солдат на продолжение войны – и услуживать во всём новому правительству?

Кажется, именно так, потому что вот уже Синод подавал в коллективную отставку: он хочет определять сам свой внутренний порядок, и даже при старой власти всегда имел свободу назначения архиереев – а теперь её отнимают.

А харьковский Антоний заявил, что под «реформой прихода» сейчас понимают: ограбить церковное достояние и выбирать себе распущенное духовенство.

Да вон уже, там и сям, местные исполнительные комитеты брали на себя лишить священников сана.

Мчаться бы отцу Северьяну туда, в действие! Но безмолвный ночной фольварк Узмошье замыкал его малую пристройку, с малым столиком, кивотом, походной раскладной койкой да двумя стульями, а на чёрной суконной постельной застилке при керосиновой лампе – газеты, газеты.

Как неясны и непрямы пути к истине. Может быть, и было что-то верное подмечено в той кличке «церковных эсеров»? Как это сегодня закружилось вокруг реформы… – перестраивать? или ломать??

Страшно.

Обречены мы всегда тосковать по дальней правде. А обращаться с ней – не умеем.

От нас требуют признать «новый строй» совершенным? Но Евангелие – не разрешает нам так. Но ни в какие временные общественные формы – глубины Церкви не вмещаются.

В этих быстрых решительных жестах – издали не угадываешь молитвы.

Если мы ещё усилим наши церковные болезни? – да в этом общем урагане по стране ещё увеличим наши заблуждения? – то к чему придём?

Какая ещё новая расплата будет нам за то?

ТРИНАДЦАТОЕ МАРТА, ПОНЕДЕЛЬНИК

579

Таких сложных культурных хозяйств, как Лотарёво Вяземских, было немного, считая и по всей России. Такого имения не найти во всей Тамбовской губернии. Особенно развил его, вложил душу отец, князь Леонид, бывший глава Управления Уделов, после того как в Девятьсот Первом году получил выговор от царя за поддержку студенческой демонстрации и уехал жить в Лотарёве. После его смерти имение принял старший сын Борис, всего тогда 25 лет, но исключительно разумный, уравновешенный, практичный и настойчивый. Теперь у них был конский завод, рысистый (из самых знаменитых, выигрывали многие скачки) и рабочих лошадей, питомники, рассадники, каждое поле в пятирядной кайме деревьев против мятелей, луговое хозяйство, молочное (стадо швицких коров), птичье, крупный содержанный парк, сад, цветники. Князь Борис не упускал использовать в животноводстве даже и новейший менделизм. У него были и познания и любовь к флоре и фауне, и он ещё мечтал выделить в тамбовской полосе несколько сот десятин целинной земли, чтобы сохранить на них естественные виды растений, птиц и отчасти животных. Лотарёво, и при управляющем, требовало круглогодичного присутствия внимательного хозяина, также и зимой, с быстрыми решениями при инфекции или сложных случаях на конском заводе, а этой зимой небывалые мятели нарушали и подвоз кормов.

Но именно этой зимой события всё держали князя Бориса вне дома. К Новому Году поехали в Петербург с Лили (детей у них еще не было), встречали его у тестя, во дворце Шереметьевых на Фонтанке. (Князь Борис успел расписаться и в Мраморном дворце по случаю высылки великого князя Николая Михайловича, похоже на высылку отца.) А через десять дней у Шереметьевых ещё торжество – серебряная свадьба родителей Лили. А через ещё пять дней нельзя было не поехать на годовщину смерти графа Воронцова-Дашкова, тестя Адишки-брата, но и дедушки Лили по матери (три брата Вяземских были женаты на трёх двоюродных сестрах), ездили большой семьёй, заказным вагоном. В двадцатых числах января вернулись в Лотарёво как раз на полосу мятелей, заносило дом выше перил бельэтажной веранды, прекращалась подача электричества и работа водокачки, откапывали в снегу траншеи в полтора человеческих роста. В конце февраля был первый солнечный пригрев, 1 марта опять мороз и небывалые уши и яркие радуги вокруг солнца. (Как заведено во многих помещичьих имениях, князь Борис вёл «книгу судеб» – такой дневник, где записи через год возвращаются на лист того же числа, и так можно потом проследить многолетнюю судьбу каждого дня.) А 3 марта пришла с задержкой телеграмма, что Дмитрий ранен, ещё через два часа – что скончался. Выехали на станцию Грязи, но опоздавшего московского поезда пришлось переждать полную ночь и ещё полдня, всё расписание нарушилось, – съездили к знакомым Бланкам в соседнее имение, и только от них узнали, что в Петрограде как будто революция. И действительно, ещё через день Москву застали всю в красных флагах, – невообразимое зрелище. А поезд из Москвы в Петроград ещё снова сильно опоздал, так несчастно всё – приехали через два часа после отпевания Дмитрия в Лавре. А Адишка с фронта в этот раз вовсе не приехал.