Александр Великий или Книга о Боге - Дрюон Морис

Человек же, приобщенный к священным знаниям, сидя с закрытыми глазами в преддверии храма, безучастный к идущей мимо толпе, троекратно произносит имя Амона так, как должно его произносить, дабы эхо его привело в движение невидимые волны. И тогда нисходит на него вдохновение, в уме его возникает представление о том, что будет, действенные токи начинают исходить от него, и он может, подойдя к городскому старейшине, сказать: «Вот что должно произойти. Прикажи сделать то-то, избегай делать то-то и то-то. Ищи союза с таким-то народом – сегодня он кажется тебе ненужным, но скоро он станет могучим; в этом году не предпринимай никакого похода…». Вот это, сын мой, и есть глагол.

Итак, грядут времена, когда людям внятны будут лишь слова, и только им одним будут они верить и не устанут удивляться тому, насколько мало они действенны. И, поскольку люди позабудут назначение и смысл глагола, то, когда им напомнят, что он лежал в основе всего, они лишь непонимающе пожмут плечами. Сын мой, грядут темные времена несчастий, когда человек будет плутать среди слов своего языка, как заблудившийся в лесу ребенок.

XVIII. Демосфен

Около трех лет потратил Филипп на осаду Олинфа. Город был надежно укреплен, защищен крепкими стенами и хорошо снабжался по морю. Он имел богатых союзников, способных нанять подкрепление. Стрелы воинов Филиппа ломались о каменные стены и о щиты защитников города. Бездействующая македонская конница вытаптывала окрестные поля, трава на которых уже была выщипана конями до корешков. Олинфцы не могли освободиться от македонских тисков, но и Филиппу не удавалось проникнуть в Олинф.

А тем временем в Афинах некий оратор вел ожесточенную борьбу с Филиппом, пытаясь своими речами поднять город на защиту колоний. Этого знаменитого оратора звали Демосфеном.

Он начал свою карьеру в очень молодом возрасте, защищая самого себя в судебном процессе о наследстве, который выиграл, так и не вернув, однако, своего имущества. Чтобы заработать на жизнь, он стал логографом, то есть начал подготавливать защитительные речи для малообразованных людей, неспособных защитить в суде самих себя или плохо знающих законы ⁽¹²⁾. Вначале он получал за эти дела довольно скромные вознаграждения, специализируясь на процессах о клевете, в которых его ловкость и не слишком большая щепетильность в обращении с аргументами зачастую приводили к вынесению приговора жертве и к оправданию виновного. Он также зарекомендовал себя в качестве хорошего советчика по таким вопросам, как извращение какого-либо мнения и подкуп судей. Он был очень умен, работал под началом лучших ораторов и риторов, посещал Платона и вынес из этого достаточно знаний, чтобы придать блеск своим речам.

Его репутация привлекала клиентуру, состоящую из людей, обогатившихся в Афинах за счет морской торговли с колониями. В то же время он оказался замешанным во многих политических процессах, в результате чего стал участвовать в общественной жизни, которая с детства была предметом его честолюбивых помыслов.

Этот человек страдал сильными приступами честолюбия, – оно-то и принуждало его доказывать свою правоту, несмотря на очевидные факты и наперекор собственной природе.

Будучи заикой, он хотел снискать славу оратора и тренировал голос, крича в погребе. От природы неспособный произносить некоторые звуки, он набивал рот морской галькой и в ветреные дни декламировал на берегу моря, перекрывая голосом шум бури. Борясь с одышкой, он бегал по холмам и декламировал Эсхила. Так как во время речи его обычно перекашивало и плечо начинало подергиваться, то в своей рабочей комнате он подвешивал тяжелую бронзовую гирю и становился под нее, чтобы, больно ударившись, обрести контроль над своим телом.

Он был некрасив, но хотел пленять всех и уделял столько внимания своей внешности, сколько не уделяют и женщины. Тем не менее, готовясь к выступлению, этот тугодум, с трудом сочинявший речи, выбривал полголовы, тем самым обрекая себя на сидение дома, дабы не показываться на людях в смешном виде. Противники говорили, что от его сочинений пахнет маслом для светильников, при свете которых проходят его бдения.

Единственное, чего он не мог в себе побороть, так это чрезмерного влечения к женщинам, которые, однако, редко отвечали ему взаимностью. Если какая-нибудь из них, даже невзрачная, уступала наконец его домогательствам, он настолько терял голову, что его писец говорил: «Ну можно ли поручать Демосфену серьезное дело? Все, над чем он размышлял в течение года, теперь поставлено под угрозу из-за какой-то женщины!».