Борис Пастернак - Быков Дмитрий Львович

• Мы на словах не остановимся,
• Но, точно в сновиденье вещем,
• Еще привольнее отстроимся
• И лучше прежнего заблещем.

В первой главе поэмы героя посещает загадочный кошмар, о котором Пастернак в силу понятных причин пишет крайне уклончиво: в спор с ним вступает некое таинственное существо чуть не мистической природы, вечный двойник, сологубовский недотыкомка — «придорожная нежить», «плесень клейкая». Ясно, впрочем, что этот двойник — та самая мирная, прежняя ипостась «стрелка Володи», которая теперь ему омерзительна:

• Не пью и табаку не нюхаю,
• Но, выпив на поминках тети,
• Ползу домой чуть-чуть под мухою.
• Прошу простить. Не подвезете?

• Над рощей буквы трехаршинные
• Зовут к далеким идеалам.
• Вам что, вы со своей машиною,
• А пехтурою, пешедралом?

• За полосатой перекладиной,
• Где предъявляются бумаги,
• Прогалина и дачка дядина.
• Свой огород, грибы в овраге.

• Мой дядя — жертва беззакония,
• Как все порядочные люди.
• В лесу их целая колония,
• А в чем ошибка правосудья?

• У нас ни ведер, ни учебников,
• А плохи прачки, педагоги.
• С нас спрашивают, как с волшебников,
• А разве служащие — боги?

В этом фрагменте все загадочно: судя по всему, герой встречается с собственным прошлым, которое с завистью, униженно смотрит на нынешнее его преуспеяние («Вам что, вы со своей машиною»). Дядя героя — вечный «дядя самых честных правил» русских эпических поэм — оказался «жертвой беззакония, как все порядочные люди»: кухонная русская оппозиция и тогда, и теперь говорила одним и тем же языком, Пастернаку глубоко отвратительным, поскольку подпольной фронды он не любит — в его духе либо полностью принимать, и тогда уж разделять ответственность за все, либо так же безоглядно рвать, и тогда уж не жаловаться. Герой в прошлом — именно приспособленец, довольствующийся сознанием своей порядочности, но — как в том чистопольском разговоре с Гладковым о Цветаевой — сознающий, что борьба бесполезна, и плетущийся домой обедать. С этим приспособленчеством Пастернак намерен порвать окончательно, потому что опыт войны не позволяет больше «молчать, скрываться и таить». «В лесу их целая колония» — явное воспоминание о правительственных дачах «за шлагбаумами» (шлагбаумы не изменились — они и в Жуковке точно такие же, только дачи пошикарней). Замечательна тут, конечно, эта вполне преднамеренная двусмысленность — «колония» совслужащих, живущих на госдачах, и другая, исправительная колония, в другом лесу — куда, видимо, попал дядя; тетя до этого не дожила, и вот, выпив на ее поминках, герой тащится домой по той же дороге, по которой несколько лет спустя въедет в родной город победителем.

С этим героем, сетующим на бытовые неудобства и повторяющим «мы не боги», «мы служащие»,— обновленный Володя-победитель спорит в терминах почти ницшеанских:

• Да, боги, боги, слякоть клейкая,
• Да, либо боги, либо плесень.
• Не пользуйся своей лазейкою,
• Не пой мне больше старых песен.

• Нытьем меня свои пресытили,
• Ужасное однообразье.
• Пройди при жизни в победители
• И волю ей диктуй в приказе.

• Вертясь, как бес перед заутреней,
• Перед душою сердобольной,
• Ты подменял мой голос внутренний.
• Я больше не хочу. Довольно.

Ах, кабы только внутренний! Да ведь и внешний голос скоро напомнит новоявленным богам, что время их кончилось, что они снова винтики, служащие в обоих смыслах слова!

Also sprach Zaratustra^[4]. Не зря Пастернак вспоминал в Чистополе златоуста Заратустру и даже говорил Гладкову, что Ницше — это уже почти христианство. На короткое время ожили надежды на «верноподданный Солнца солнцесвободный народ», по-хлебниковски говоря; но нельзя быть одновременно солнцеподданным и солнцесвободным. Иллюзия, чрезвычайно плодотворная для поэта, оказывается гибельной для человека.

• Из кухни вид. Оконце узкое
• За занавескою в оборках,
• И ходики, и утро русское
• На русских городских задворках.

Чувствуется, что произнесение слова «русское» доставляет автору и герою физическое наслаждение.