По воле судьбы - Маккалоу Колин

Помпей появился возле Пелузия за два дня до своего пятьдесят восьмого дня рождения и увидел, что старая, заброшенная гавань забита египетскими военными галерами и транспортными судами. Никакой надежды подойти к берегу. Он и Секст в изумлении смотрели на это столпотворение.

— Попахивает гражданской войной, — сказал Секст.

— Этот запах уже не по мне, — сказал, усмехнувшись, Помпей. — Надо послать кого-нибудь на разведку, а потом мы решим, как нам поступить.

— Не лучше ли сразу направиться в Александрию?

— Может и лучше, но мои капитаны говорят, что у нас кончается еда и вода. Так что надо пополнить запасы.

— Я сплаваю, — предложил Секст.

— Нет, поедет Филипп.

Секст обиделся. Отец слегка хлопнул его по плечу.

— Ты сам виноват Секст, так что не дуйся. Сколько раз я тебе повторял: изучай языки. Твой греческий смехотворен, а Филипп родом из Сирии. Он будет здесь, как рыба в воде.

Гней Помпей Филипп, рослый, светловолосый вольноотпущенник, внимательно выслушал господина, кивнул и, не задавая вопросов, полез через борт.

— На берегу неразбериха, Гней Помпей, — доложил он через пару часов. — Там собралось пол-Египта. Армию царицы и армию царя разделяет лишь Касиева гора. В Пелузии говорят, что они вот-вот накинутся друг на друга.

— Интересно, откуда в Пелузии об этом известно? — спросил Помпей.

— Малолетний царь прибыл сюда, а цари просто так не болтаются по захолустьям. Сам он слишком мал, чтобы вести войска в бой. Ими командует какой-то Ахилл. Но очевидно, в Египте сражение без царя не сражение. Поэтому все думают, что оно на носу.

Помпей сел и написал малолетнему царю Птолемею, что хотел бы увидеться с ним.

Остаток дня прошел, а ответа все не было, и Помпей помрачнел. Два года назад это письмо подействовало бы как удар пики в задницу. В любом месте, кроме, разумеется, вершины горы Олимп. А теперь даже ребенок задвигает его в дальний ящик.

— Интересно, сколько времени положил бы на ожидание Цезарь? — с горечью спросил он у жены.

Она похлопала его по руке.

— Магн, не стоит переживать. Это ведь египтяне, странные люди. У них свой этикет. А о Фарсале тут вряд ли кто знает.

— Не обманывай себя, Корнелия. О Фарсале сейчас, я думаю, уже знают и у парфян.

— Все равно ложись спать. Завтра все прояснится.

Письмо Помпея, отданное Филиппом самому младшему придворному клерку, ползло по ступеням бюрократической иерархии несколько долгих часов и лишь к закату доползло до канцелярии, которой ведал Потин. Писец машинально проверил, цела ли печать, и застыл. Голова льва: ГН ПОМП МАГ вокруг гривы!

— Серапис! Серапис!

Он бросился к секретарю, который помчался к Потину.

— Господин! — крикнул он, протягивая тому свиток. — Письмо от Гнея Помпея Магна!

Одетый в льняное просторное домашнее платье Потин вскочил с ложа, схватил свиток и, не веря своим глазам, уставился на печать. Письмо от Магна! От самого Помпея Великого!

— Пошли за Феодотом и Ахиллом, — приказал он, надламывая красный воск.

Дрожащими руками он развернул свиток и попытался разобрать небрежно-размашистый почерк. Смысл греческих фраз плохо доходил до него.

Когда пришли Феодот и Ахилл, он сидел, глядя в окно с видом на гавань. На пристани еще толпился народ, но он неотрывно смотрел на три стоявшие в отдалении триремы.

— В чем дело? — спросил Ахилл.

Он был в равных долях македонцем и египтянином. От первых ему достался рост, от вторых — смуглая кожа. Гибкий и стройный в свои тридцать пять, он твердо знал, что должен разбить Клеопатру. Иначе крах, вечная ссылка, но скорее всего смерть.

— Видишь эти три корабля?

— С верфей Памфилии, судя по их обводам.

— Ты знаешь, кто на борту одного из них?

— Понятия не имею.

— Гней Помпей Магн.

Феодот вскрикнул и упал в кресло. Ахилл прижал мускулистые руки к груди, точнее, к коже кирасы.

— Серапис!

— Вот именно.

— Чего он хочет?

— Аудиенции у царя. Он плывет в Александрию.

— Царь должен быть здесь, — сказал Феодот, с трудом поднимаясь. — Я приведу его.

Ни Потин, ни Ахилл не протестовали. Царь все равно одобрит все, что бы они ни решили. Зато потом всегда можно будет сослаться на высшее монаршее повеление.

Тринадцатый Птолемей переел сладкого и чувствовал себя плохо. Но когда ему доложили, кто находится на одной из трех трирем, он мгновенно ожил, глаза заблестели.