Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1 - Солженицын Александр Исаевич

И редкие консерваторы в России имели мужество открыто заявлять о своём веровании. Со всей страны нельзя было натянуть съезда правых иначе, как взяв половину с улицы – какие-то бедные, грубые, непросвещённые силы. Такой съезд собирали в ноябре 1915 – на нём не появились сановники, крупные чины, – стыдились. И сам Щегловитов, не будь уволен из министров весною того года, – почти наверное бы не пошёл. Правые предпочитали встречаться малыми скрытыми кружками – Римского-Корсакова, Ширинского-Шихматова, и шушукаться. Потеряв равновесие на отставке, Щегловитов пошёл возглавить этот съезд и, с перебором ожесточения, заклиная будущее словом, – обозвал ту конституцию, которой сам девять лет служил, – «пропавшей грамотой».

Это – он сорвался, оттого что никто не шёл к правым. Он не только не думал так – но ещё летом 1914 это он помешал Государю изменить конституцию в пользу самодержавия, сдвинуть палаты от законодательности к совещательности: «Я считал бы себя изменником своему Государю, если бы сказал: Ваше Величество, осуществите эту меру!»

Теперь весь одинокий запертый вечер, и уже в ночь, Иван Григорьевич бродил по комнатам министерского павильона. Удлинённый, но не слишком большой зал заседаний, стол под сукном в окружении кресел и несколько диванчиков. Два кабинета. Людская. Уборная. Сколько раз тут бывал – а мог ли предположить, что окажется в таких обстоятельствах?

Предположить – не мог. А предвидеть – должен был.

Полтора года Щегловитов наблюдал развал – со стороны, бессильно. А с этого Нового года Государь вернул его к деятельности, поставил председателем Государственного Совета – Щегловитов взялся со стеснённым чувством, но решительно. И первое же февральское заседание не дал профессору Гримму развалить демагогическим «внеочередным заявлением», и вся левая группа – уже гнездилась она и в Государственном Совете! – ушла с заседания. Это было – только-только вот в феврале, только вот обещало начаться.

И вот, в необитаемых комнатах призрачного недавнего правительства – отведено было Ивану Григорьевичу, без еды, без питья и без общества, – ходить беспомощно взаперти, уже и заполночь – и думать вволю.

Щегловитов вообще держался независимо от Двора и подальше от великих князей. Своей любимой дочери Анне он запретил стать фрейлиной, как ей предлагали, считая, что это – почти горничная. И когда у него осведомились, как отнесётся он к получению титула графа (Витте был без ума, получивши), – Иван Григорьевич ответил, что иностранный титул будет смешон при его исконно-русской фамилии. (Щегловитовы – старинный род Шакловитовых – указом Петра должны были слегка изменить буквы, чтоб отмениться от казнённого Шакловитова, фаворита Софьи).

Дочь Анечка – была сердце его. Он дважды вдовел, вторая жена умерла, рожая Аню. Иван Григорьевич близко участвовал в её воспитании. На Пасху в имении заставлял её христосоваться с каждой мужицкой семьёй. Стала старше – возил её в итальянскую оперу, даже выбирал ей платья. И с нею же ездил, приглашённый в царскую Ореанду в Крым.

А третья жена – красивая, умная, пианистка, из общества, и с властным характером, – владела им, направляла, он сознавал и не мог изменить. И с Анечкой она – разошлась и рассорилась. И – разрывало сердце.

И что будет с Анечкой, когда она узнает об аресте отца?…

Последний человек, с кем Иван Григорьевич разговаривал, – был Керенский, с тяжёлым ключом в руке, комично высокомерно предложивший Щегловитову протелефонировать в Царское Село о бесполезности сопротивления и посоветовать сдаться на милость народа.

Этот выскочка уже командовал Трону – сдаваться?

Щегловитов и полного взгляда ему не отпустил.

Юридический ум всё же успокаивал, что арест – из ничего быть не может, всё разъяснится благополучно.

По два десятка лет наблюдая размыв и разрушение при апатии всех, – мог ожидать он всего плохого. По пути сюда на извозчике Щегловитов повидал взбудораженные улицы и тут роящийся дворец – и объём происходящего выступил перед ним.

Что это – не эпизод с растерянной петроградской администрацией, но – крушение, которого и следовало ждать в непрерывно раскачиваемой, подрываемой стране.

И он не внушал себе, что завтра утром будет освобождён.

162

От полутора лет тесного общения с Государем не осталось у Алексеева почтительно-дистанционного отношения к монарху, никакого облака тайны или мистического порога превосходства. А был для него Государь – самый простой человек, любящий Россию и армию, но стратег – никакой, впрочем весьма покладистый сослуживец, приёмистый к решениям Алексеева. Сам про себя Алексеев отлично знал, что он – совсем не блестящего десятка среди военачальников, только незаслуженно возвышен Государем, – но это не мешало ему понимать про Государя, что тот и менее способен и слабей его. И это превосходство Алексеев по смежности начинал ощущать и в других областях, вот – как относиться к общественным возбуждениям.