Дети Арбата - Рыбаков Анатолий Наумович

– Вот эти эпиграммы, – сказала Глинская.

Сольц нагнулся к газете, близоруко сощурился.

• Свиная котлета и порция риса —
• Лучший памятник на могилу Бориса.

Он поднял глаза, не понимая, зачем эти эпиграммы. И тут увидел Сашу, тот напряженно смотрел на него. Тогда только Сольц вспомнил вчерашнего молодого человека, сидевшего в его кабинете. Он снова прочитал эпиграмму, нахмурился.

– В чем же здесь контрреволюция?

– Тут несколько эпиграмм, – ответила Глинская.

Сольц опять наклонился к листу.

• Упорный труд, работа в моде,
• А он большой оригинал,
• Дневник теряет, как в походе,
• И знает все, хоть не читал.

– Номер посвящен шестнадцатой годовщине Октябрьской революции, – сказал Баулин.

Сольц обвел всех сощуренным близоруким взглядом, пытаясь разобрать, кому принадлежит этот голос. Перед ним сидели хорошенькая белокурая Надя, Саша, маленький скособоченный Руночкин, испуганная Роза, растерянный Ковалев.

– Октябрьская революция не отменила эпиграмм, – сурово ответил Сольц.

– Они помещены под портретами ударников, – настаивал Баулин.

Теперь Сольц увидел, кто спорит с ним.

– Раньше только на высочайших особ нельзя было сочинять эпиграммы. И то сочиняли.

– Труд «в моде» – разве это правильно? – упорствовал Баулин.

– Труд, труд! – дернулся Сольц. – Буржуазные конституции тоже начинаются со слов о труде. Вопрос в том, какой труд и во имя чего труд. Что в этой эпиграмме против труда?

– Видите ли…

– Вижу, как вы ломаете молодые жизни! – Сольц обвел рукой сидевших перед ним ребят. – Вижу, как вы их мучаете и терзаете. Это о них Ильич сказал: «Вам жить при коммунизме». Какой же коммунизм вы им преподносите?! Вы его выкинули из института, куда ему идти? В грузчики?

– Он и работает грузчиком, – заметил Янсон.

– Мы его учили, это же наш будущий советский специалист. А вы его на улицу. За что? За эпиграммы? Молодость имеет свои права. И первое ее право – смеяться.

Опять с неуклюжей галантностью он повернулся к Глинской.

– В их годы мы тоже смеялись. Теперь они смеются, и слава Богу! Если молодые смеются, значит, хорошо, значит, они с нами. А вы их по зубам! Эпиграммы друг на друга написали… А на кого им писать? На меня? Они меня не знают. Над кем же им смеяться?

– Исключение утверждено райкомом, – предупредил Баулин.

– Утверждено, утверждено! – Сольц побагровел. – Как это у вас быстро получается!

Глинская, которая чувствовала себя здесь гораздо увереннее, чем в институте, примирительно спросила:

– Как поступим?

– Восстановить! – хмуро и решительно ответил Сольц.

11

Ребята вышли на улицу.

Руночкин скосил глаза.

– Надо отметить.

– Я – за, – радостно согласилась Надя.

– Мне нужно в другое место, – отказалась Роза.

– Пожалуй, и я поеду, – сказал грустный Ковалев.

– Привет Лозгачеву, – напутствовал его Руночкин.

У них оказалось несколько рублей, у Нади тоже.

– Заедем ко мне, умножим капитал, – предложил Саша.

Дома он обнял и поцеловал мать.

– Знакомься! Нас восстановили… Ура!

Софья Александровна заплакала.

– Здрасьте! – сказал Саша.

Она вытерла слезы, улыбнулась. И все равно сердце ее было полно тревоги.

– Нина звонила.

– Мы зайдем за ней.

Нины дома не оказалось. В коридоре Варя разговаривала по телефону.

Саша положил руку на рычаг.

– Собирайся!

– Куда? – Она с любопытством оглядела хорошенькую Надю.

– Выпивать и закусывать.

Быстро смеркалось, зажглись фонари. Саша любил предвечерний, зимний, деятельный Арбат, его последнее оживление. Все в порядке, все на месте. Он идет по Арбату, как ходил всегда, все т о кончилось.

На углу Афанасьевского им попался Вадим в оленьем полушубке и якутской шапке, с длинными, до пояса, меховыми ушами.

– Покорителю Арктики! Давай с нами!

– Удачу обмывать? – сразу догадался Вадим.

– Именно.

– Поехали в «Канатик», чудное место, – поглядывая на Надю, предложил Вадим.

– Сюда должна прийти Нина.

По крутой лестнице они спустились в «Арбатский подвальчик», низкий, разделенный толстыми квадратными колоннами, и отыскали свободный столик в дальнем углу. Пахло кухней, пролитым пивом, трактирными запахами полуресторана-полупивной. Тускло светили неуклюжие бра, косо подвешенные на низких изгибах арок. На эстраде возвышался контрабас в чехле, лежал на стуле саксофон – музыканты уже пришли.