Борис Пастернак - Быков Дмитрий Львович

Эту минуту

Счастье всей живой природы досталось Елене Виноград, которая тоже не приняла Пастернака и отвергла его — но по крайней мере знала ему цену.

Насчет месяцев и особенно лет — явное преувеличение постфактум; Ида Высоцкая никогда не стала бы Пастернаку женой, а тем более хорошей — мешали социальные, душевные, возрастные пропасти, и он слишком был умен, чтобы этого не понимать. Вспоминая ее несколько лет спустя, Пастернак искренне недоумевал, как он мог до такой степени ею заболеть — конечно, Марбург виноват…

Трудно представить себе Пастернака, делающего предложение; еще труднее представить, что он его действительно делал, да еще в традиционной форме… «Быть моею женой», как с трудом выговорил Левин… Вероятно, он и в номере Иды нес что-нибудь путаное — вроде «Так дальше продолжаться не может», и потом — потоком — что именно не может продолжаться; едва ли она даже поняла, что это было предложение, и отказ он угадал, скорее всего, по полному непониманию его намерений. Судя по письму Пастернака к Штиху от 17 июля,— она только и смогла пролепетать что-то вроде «было необдуманно, не испытывая того же, вырастать так долго вместе» — то есть она сама виновата, что давала ему неосновательные надежды… в общем, пусть он ее простит.

Как всегда в его биографии, разрыв стал для него вторым рожденьем и потому благом: 16 июня 1912 года — день становления Пастернака-поэта. С этого дня у него была уже своя первая лирическая тема — способность терять и извлекать из потери новые смыслы и силы. Наслаждение — цитировать «Марбург», любимое стихотворение Маяковского, который тоже упивался разрывами и отверженностью; Лиля Брик вспоминала, что в минуты любовной одержимости он восхищенно скандировал — и сколькие за ним!—

• В тот день всю тебя от гребенок до ног,
• Как трагик в провинции драму Шекспирову,
• Таскал я с собою и знал назубок,
• Шатался по городу и репетировал.

Да, конечно, это его одержимость, маниакальная сосредоточенность на предмете страсти; вслед за Пастернаком он мог бы воскликнуть: «Это мои непогоды!»… Но то, что для него было концом, необходимым трагическим фоном,— для Пастернака всегда оказывалось началом и чуть ли не праздником. «Марбург» — первый в ряду пастернаковских оптимистических реквиемов, последним из которых сорок лет спустя оказался «Август»: не конец, но начало, не скорбь, но счастье перерождения.

• Я вздрагивал. Я загорался и гас.
• Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,—
• Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ.
• Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

• Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
• Вторично родившимся. Каждая малость
• Жила и, не ставя меня ни во что,
• В прощальном значеньи своем подымалась.

• Плитняк раскалялся, и улицы лоб
• Был смугл, и на небо глядел исподлобья
• Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
• По липам. И все это были подобья.

• Но, как бы то ни было, я избегал
• Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
• Я знать ничего не хотел из богатств.
• Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
• . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
• «Шагни, и еще раз»,— твердил мне инстинкт,
• И вел меня мудро, как старый схоластик,
• Чрез девственный, непроходимый тростник
• Нагретых деревьев, сирени и страсти.

Эти «двадцатишестилетние» стихи — уже очень зрелые, из числа шедевров, и именно потому, что здесь уже есть его любимая внутренняя тема, то самое рождение через смерть, обретение через потерю. Гениальна тут звукопись — инстинкт… схоластик… девственный… сирени… страсти — сплошное «с», «ст», словно шелест листвы, свист разрываемых веток; великолепен и ритм затрудненного движения, шаткость походки человека, заново учащегося ходить,— «чрез девственный, непроходимый тростник», нагромождена безударных стоп.