Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1 - Солженицын Александр Исаевич

– Передайте генералу Алексееву утром, чтоб он телеграфировал председателю совета министров, чтобы ваши все требования исполнялись советом министров немедленно и беспрекословно!

Перемахнул Государь, Иудович так не продумал и не хотел. Даже дух захватило у старика: он становился не только главнокомандующим Петроградским округом – но верховным диктатором всей России?! Нет, Николай Иудович не добивался такой чести в смутных обстоятельствах. Напугался ещё больше.

– Да как же мне генерал Алексеев поверит?

– Поверит!

– Ваше Императорское Величество, вы знаете: моя честная чуждая искательства офицерская служба 47 с половиной лет…

Но – уже свершилось! Назначено бесповоротно.

На прощание предложил Государь, что завтра утром они снова увидятся с генералом в Царском Селе? (Где генерал будет уже сегодня?)

Иудович не возразил, что может ещё и не так скоро…

168

Но и в четыре часа утра, это удивительно, Исполнительный Комитет не стал хозяином в комнатах Совета: уже давно не было общего заседания, а всё стояли, гудели, не расходились – и кучка солдат, и какие-то рабочие, не рабочие, но представители районов, или просто кто ночевать тут собрался, – невозможно было Исполнительному Комитету позаседать и поговорить откровенно. И отяжелённые бессонницей, усталостью, уже отгрызшим неутолённым аппетитом, с головами тёмными, побрели, да не все, а остатки И-Ка – где б ещё им устроиться позаседать?

И брели неловкой вереницей. А Чхеидзе вовсе шаркал, не по силам ему достался этот день, был он не из орлов кавказских, а уже и за пятьдесят. И подкрепил же его этот день как восторжествовавшего патриарха, вот собрались во множестве его пасомые, но что именно они делали, решали, постановляли – он, счастливый и измученный, успевал только кивать головой или качать, согласен или не знаю. Вообще – он был согласен со всем, что делали в Совете, и не согласен ни с чем, что делали в думском Комитете. И праздником для него было председательствовать на Совете, и вот его под руку вели всё для того же.

В Купольном зале стучала машинка, заряжала пулемётные ленты. Патроны лежали грудами.

Комнаты думского крыла были заперты одна за другой, и ключи вставлены изнутри.

Екатерининский зал выглядел весь как огромная спальня. На скамьях с шёлковой обивкой и на полу лежали сотни солдат, положив под головы винтовки, подсумки, папахи, руки. Натаяло под их сапогами. Или это была – как большая поляна, где воины, застигнутые ночью на переходе, свалились, даже не выставили часовых.

Но кликни сейчас тревогу – эти воины ни на что построиться не могли.

В двух противоположных концах удлинённого зала стояли полукруглые столы с креслами вокруг, для бесед. Один такой стол члены ИК сейчас попробовали освободить себе под заседание – ничего не вышло: спящих не растолкать, не разогнать.

Тогда, измученные, потянулись по лестничке вверх, устроиться на хорах зала заседаний. Но, оказалось: там, в прилегающих комнатах, содержат арестованных полицейских, жандармов, – и караул не пропустил даже членов Исполнительного Комитета.

Так пошли просто в большой зал заседаний?

Пошли. Тут препятствий не было.

В этом Белом зале, столько слышавшем сотрясательных речей, откуда и раскатывалось волнение общественной России, где столько гремливало аплодисментов, и проганивалось корреспондентских карандашей, – теперь почти не было света, разумно выключенного приставами, лишь одиночные слабые лампочки над дверьми. Зал перекатил своё бурление дальше на столицу, а сам отдыхал. И отдыхали одинокие фигуры, темнеющие в разных местах, в креслах амфитеатра. А кто-то лёг на полу в покатых проходах. А кто-то, оказывается, лежал и на дне лож. И тоже не сгонишь.

Но одна ложа, именно корреспондентская, осталась свободна. Исполнительный Комитет вошёл в неё, переставили удобнее стулья, и начали заседать.

Кроме живчика Гиммера, дородного Нахамкиса да двужильного Шляпникова, не оставалось, кажется, члена, который мог бы выдержать ещё это новое заседание. Чхеидзе доспотыкался, сел – и ссунулся носом.

И всё-таки заседание возобновилось.

Но теперь над ними издевательски возвышался на стене за кафедрой Председателя, в дорогой массивной раме с венком – репинский портрет царя, роста в два человеческих! Вот именно сейчас в эту сонную ночную минуту, когда весь революционный народ исполёг от усталости – над его последним недремлющим Исполнительным Комитетом так же недреманно стоял раздражающе царь и как бы наблюдал, – правда в фигуре почтительно идиотской, с расставленными носками, с фуражкой в опущенной руке, косой ленте по мундиру через плечо, как будто он не проверять пришёл, а доложиться.