Огненные времена - Калогридис Джинн

Но посреди этого невыносимого мучения я осознала вдруг, что среди воплей умирающих не слышно голоса моей бабушки. И тогда я устремила на нее свои залитые слезами глаза.

Нони превратилась в живое пламя: передо мной была не вызывающая острое сострадание головешка, а живое воплощение божества, молодая, красивая, сильная женщина, светящаяся внутренним светом, с рассыпанными по плечам волосами, охваченными огнем, окружающим голову золотым нимбом. Я поняла, что гляжу не на святую, а на саму богиню во плоти – богиню улыбающуюся и торжествующую. И слезы мучительной боли на моем лице сменились слезами радости.

Она говорила, и ее голос лился сладчайшей музыкой, которую мне доводилось когда-либо слышать. Она обращалась к врагу, который сидел и наблюдал за всем, что происходит:

Ты думаешь, что ты выиграл, Доменико.

Но волшебство заключается в том, что это наша победа…

Как долго продолжалось мое физическое мучение, я сказать не могу, потому что настал момент, когда я уже ослабла настолько, что не могла ни корчиться, ни кричать, ни шептать и почти совсем ослепла. Агония стала глубокой болью в самой сердцевине моего существа: это начали поджариваться мои внутренности.

И наконец настал тот миг, когда моя бабушка умерла, потому что сначала боль резко усилилась, а потом я ощутила, как ее душа отлетела. И я почувствовала, что в меня ворвалось странное электрическое тепло, словно она вошла в меня.

Она и кто-то другой, более великий…

Я должна признаться, что в это время совсем не понимала разумом, что именно происходит, но сердцем и душой понимала, что самопожертвование Нони ради меня, а в некотором роде и мое самопожертвование ради нее были необходимым обменом. В противном случае я бы боролась против ее смерти всем своим существом. Но в то день я ясно увидела, что умереть так, как умерла она, было большой честью, судьбой, которую она приняла с радостью, с чувством выполненного долга. Я увидела, что она умерла без боли, и ликовала, что победила.

И понимание этого заставило меня принять ее смерть, примириться с нею, и когда лучи заходящего солнца окрасили облака розовым цветом, у меня на душе стало спокойно от ощущения того, что рядом со мной и богиня, и счастливый дух Нони.

Но я человек. И когда наступила ночь, ощущение присутствия Нони и Дианы ослабло и горе навалилось на меня со всей своей тяжкой силой. Не в силах оставаться на месте, я вскочила и побежала, и бежала, пока лес не кончился и передо мной не встала гора, а за горой опять был лес, и я снова бежала и бежала, пока не упала, задыхаясь, на камни, листья, пахучую землю.

Следовать своему предназначению иногда очень горько.

Надо мной клубились черные тучи и грохотал гром, отзываясь в горах могучим эхом. И когда с неба хлынул летний ливень, я не выдержала и заплакала вместе с дождем.

После вечерней молитвы Мишель вернулся в комнату отца Шарля. У дверей его ждал отец Тома.

– Отличные новости, – сказал Тома, хотя его мрачный, угрюмый тон свидетельствовал скорее об обратном. Свет факела освещал его высокий лоб, к которому прилипли потемневшие от пота светлые локоны. – Я только что от епископа. Он дал предварительное согласие на твое рукоположение, которое, вполне вероятно, состоится уже сегодня. Соответствующее письмо уже направлено архиепископу в Тулузу. Все уже почти решено, и конечно, – добавил он с гордостью, – Кретьен даст окончательное согласие, потому что об этом прошу я.

Мишель вздохнул, но в его вздохе не было облегчения. Тома никогда не согласился бы помочь, если бы знал о намерениях Мишеля в отношении Сибилль.

«Матери Марии-Франсуазы», – тут же мысленно поправился он.

Тома кивнул головой на дверь и печально сказал:

– Мне жаль, что он чувствует себя не лучше, чем мой бедный писец. Но слава Богу, больше никто не заболел. – Он помолчал. Они оба заглянули в комнату. Бледный как полотно отец Шарль по-прежнему недвижимо лежал на подушках. – Тяжко глядеть на его страдания. Нам надо молиться, брат. Нам надо искренне молиться.

И он неловко коснулся рукой плеча Мишеля.

– По крайней мере ему не стало хуже, – сказал Мишель, хотя, безусловно, и лучше Шарлю тоже не стало.

Невозможно было догадаться, то ли он набирается сил, то ли умирает: он оставался так же мертвенно неподвижен и бледен. Лишь слабое движение грудной клетки то вверх, то вниз отличало его от трупа.

Немного помолчав, Тома повернулся к нему.

– А как аббатиса? Сегодня с ней все прошло как надо?

Мишель опустил взгляд. По правде говоря, все шло совсем не так, как надо: он был заинтригован и заворожен ее историей, особенно рассказом о ее инициации. Лишь выйдя из ее камеры, он осознал, что, по церковным меркам, это был откровенно сатанинский ритуал, – тем более, она открыто призналась в том, что ее предназначение заключалось в осуществлении сексуальной магии вместе со своим «господином».

И в то же время он был – и оставался – по-настоящему тронут рассказом о гибели ее бабушки. Он слишком хорошо знал, какие страдания пришлось вынести бедной женщине независимо от того, была она еретичкой или нет. И ему было совершенно очевидно, что Си-билль – то есть аббатиса – по-настоящему любила ее и до сих пор глубоко скорбела по ней.

Когда неожиданно вошел тюремщик и сообщил, что уже наступил вечер, а отец Тома давно ушел, Мишель быстро объяснил аббатисе сущность ее ереси и призвал ее покаяться и обратиться ко Христу. Она ответила ему молчанием.

Она долго молчала, не спуская с него своего магнетизирующего взгляда.

А потом сказала, что завтра будет говорить о своем возлюбленном. Мишель опять стал отговаривать ее, настаивая на том, что расследование касается только ее, и никого больше. Он пытался объяснить ей, что времени хватит только на одну историю.

Тогда она снова погрузилась в молчание и не произнесла больше ни одного слова.

И даже теперь, уйдя от нее, он испытал ту же странную смесь очарования и возбуждения, когда вспомнил, как она с самым невинным видом упомянула о «старом рыцаре», мелькнувшем в ее видении. Хотя она и родилась в крестьянской семье, но все же под Тулузой, а в Тулузе наверняка каждый слышал о рыцарях-тамплиерах.

«Жак», – так назвала она его.

Но ведь она наверняка слышала о казненном вожде этого ордена, о Жаке де Моле.

Из ее речей следовало, что орден все еще существует и она вступала с ним в сношение. Но это было чистой ересью, ибо тамплиеры практиковали самый порочный и ужасный вид магии. Во всяком случае, так провозгласил столетие назад король Филипп Красивый, и поэтому орден был запрещен, а де Моле, как и все те его последователи, что не успели вовремя покинуть страну, был сожжен на костре.

А еще она вплела в свою историю древнего вождя, носившего золотую корону… Медведь. Артос. Артур… В той легенде тоже была целая компания рыцарей…

В лучшем случае сумасшествие, в худшем – святотатство. И все же он ничего не мог с собой поделать: ее рассказ заворожил его…

С внезапным смущением он стал анализировать то, что услышал. Во всяком случае, из ее истории было ясно, что она была благородной женщиной и у нее было доброе сердце, не говоря о той решимости, которая заставила ее сменить жизнь крестьянки на жизнь влиятельной аббатисы. Она напоминала ему сбившегося с пути Савла, доброго человека, который всю первую половину своей жизни со всем рвением преследовал христиан.

Кто бы осмелился сказать, что ее нельзя обратить в истинную веру и что она не может стать такой же истовой служительницей Церкви, как святой Павел?

– Не могу сказать, как это прошло, – ответил он Тома, тщательно подбирая слова. – То, что аббатиса мне рассказывает, – это не столько признание, сколько сказка, рожденная безумным воображением. Но она призналась, что не является христианкой.

Он не стал упоминать о том, что намерен использовать это признание в доказательство того, что она – не вероотступница.

Отец Тома ободряюще хлопнул Мишеля по плечу:

– Продолжай свое доброе дело, Мишель. Если она почувствует, что может доверять тебе, она обязательно скажет что-то такое, что поможет осудить ее. Значит, я был прав, что верил в тебя. – Он помолчал. – А еще Риго сообщил мне, что кардинал Кретьен направляется сюда.

– Правда? – Мишель изобразил удивление таким необычным поворотом дела.

В общем-то, как глава инквизиции Кретьен мог лично следить за любым процессом. Кроме того, он был кардиналом, санкционировавшим арест матери Марии. И все-таки обычай требовал, чтобы делом занимался местный епископ – в данном случае Риго. Тома мрачно кивнул.

– Он прибудет послезавтра. Он… очень расстроен известием о том, что отец Шарль болен. А еще он хочет убедиться в том, что делом матери Марии-Франсуазы занимаются как следует. Во всяком случае, учитывая то, что волнения нарастают, Риго распорядился, чтобы казнь состоялась как можно раньше.