Борис Пастернак - Быков Дмитрий Львович

• По соседству в столовой
• Зелень, горы икры,
• В сервировке лиловой
• Семга, сельди, сыры,

• И хрустенье салфеток,
• И приправ острота,
• И вино всех расцветок,
• И всех водок сорта.

• И под говор стоустый
• Люстра топит в лучах
• Плечи, спины и бюсты
• И сережки в ушах.

В этой картине доминирует изобилие в голландском вкусе — рубенсовская телесность, избыточность натюрмортов, вся роскошь пира; но у Пастернака еще с тридцатого года где пир — там чума. Здесь же возникает фаустовская тема — греховная, запретная любовь; автопортрет (опять в третьем лице, как и в «Бобыле») — истинно фаустовский, осуждающий и любующийся одновременно. Автор точен и в деталях — всем напиткам предпочитал он коньяк, лучше грузинский.

• И на эти-то дива
• Глядя, как маниак,
• Кто-то пьет молчаливо
• До рассвета коньяк.

• Уж над ним межеумки
• Проливают слезу.
• На шестнадцатой рюмке
• Ни в одном он глазу.

• За собою упрочив
• Право зваться немым,
• Он средь женщин находчив,
• Средь мужчин — нелюдим.

• В третий раз разведенец,
• И, дожив до седин,
• Жизнь своих современниц
• Оправдал он один.

• Дар подруг и товарок
• Он пустил в оборот
• И вернул им в подарок
• Целый мир в свой черед —

то есть, воспользовавшись женской помощью и лаской, смог отдариться стихами; признание весьма характерное и для автора лестное. Тут уж насчет объекта изображения не остается никаких сомнений. Герой влюблен в танцовщицу, отношения между ними — истинно партнерские, равные («Это ведь двойники», то есть роднит их, помимо притяжения, еще и общая причастность к искусству и его чудесам). Фаустовский мотив звучит здесь крещендо:

• Впрочем, что им, бесстыжим,
• Жалость, совесть и страх
• Пред живым чернокиижьем
• В их горячих руках?

• Море им по колено,
• И в безумьи своем
• Им дороже вселенной
• Миг короткий вдвоем.

Нет сомнений — тут не осуждение, а любование; это пусть картины «строго смотрят со стен», а для Пастернака ради этих двоих все и затевалось, вся трагедия Марии Стюарт служит только фоном беззаконной любви. Королева шотландцев была кем угодно, только не праведницей,— и в тюремной декорации она является, «словно выбежав с танцев». Легкомыслие смерти, отвага игры на грани гибели — вот сквозная тема «Вакханалии»:

• Стрекозою такою
• Родила ее мать
• Ранить сердце мужское,
• Женской лаской пленять.

• И за это, быть может.
• Как огонь горяча,
• Дочка голову сложит
• Под рукой палача.
• . . . . . . . . . . . . . . . .
• Сколько надо отваги,
• Чтоб играть на века,
• Как играют овраги,
• Как играет река.

• Как играют алмазы,
• Как играет вино,
• Как играть без отказа
• Иногда суждено.

Последние две строки цитируются реже — они как-то и впрямь словно только для рифмы подобраны; однако это не так — у позднего Пастернака случайностей нет, тут уж чем обработанней, тем вернее; и две эти не слишком внятные строчки — важное автопризнание. Зацитированное четверостишие про играющие овраги и реку обыгрывает (и тут игра) два смысла главного глагола: играть роль — играть огнями, волнами, искрами. Игра обожествляется, поэтизируется,— здесь начинается вакханалия, ее смертельный, на грани трагедии танец,— но участие в этом хороводе ведь не есть вопрос личного выбора. Перед нами не развлечения богемы, но игра-жребий, игра-предназначение: «иногда суждено». Не отвертишься. Межеумки пусть сострадают — а надо бы завидовать.

Финал «Вакханалии» — отголосок важной пастернаковской темы: мир растений, в особенности цветов, всегда был для него загадкой. Большой фрагмент о цветах, сопровождающих человека в минуты его торжеств и в час похорон, был написан для «Доктора Живаго» и выпал из романа, когда Пастернак его сокращал и упрощал (об этом рассказала Ивинская — судя по ее рассказу, конспективно эти мысли изложены в уже цитировавшейся пятнадцатой главе второго тома). Главной загадкой для Пастернака была эта внеморальная, абсолютная красота, ассоциировавшаяся у него со смертью, распадом и тлением,— красота, возникающая из грязи, но чуждая ей (потому что «состав земли не знает грязи»). Греховная игра кончилась, ночь любви и пиршества завершилась,— и остались от всего только спящие цветы, имморальная, неинтерпретируемая в нравственных категориях красота. Это же остается и от всей жизни художника — созданные им тексты, расставленные им слова, для которых тоже теперь нет ни добра, ни зла. Они есть, а откуда взялись — какая разница? «Никто не помнит ничего».