Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Солженицын Александр Исаевич

– И я, Алексан Михалыч, почти ведь так думал… А потом увидел…

Крымов-то и был фигура для такого дела, да! Какой же генерал решится дивизию самовольно снять с фронта и хоть судите меня, а были бы кони кормлены! Как дивизию вывел из войны, так мог бы и…

Но…

– Что Гучков тогда предлагал – не наше это дело. Он по разгону борьбы смешал свой план уже с кадетским, больше для Англии.

Но уж Крымов если двинулся – его тоже легко не переостановишь:

– Обещал я ему. В конце февраля. И отпуск так приготовил. Но пока прособирался, а у них там что – уже?… Вот те на. Так теперь Гучков сам в правительстве – чего к нему и ехать? Там уже сами справились.

Спра-вились? О, если бы.

– Алексан Михалыч! Но ведь самый разгар войны. А немец дремать не будет и времени на устройство не даст.

– А что? – урчал Крымов. – Чем их правительство хуже другого? Вот Гучков сейчас за дело возьмётся, поразгонит разную бездарь из армии… Я думаю – как раз сейчас можно многое направить…

– Если бы! Алексан Михалыч, если бы! Но как бы – трикрат не упущено! Там, в Петрограде, говорят, офицеров всех разоружают, а то убивают.

– Ну! Ну! – не верил. – Сам-то не был, откуда знаешь?

– В Москве офицеры рассказывали, прямо с поезда!

– Вздо-о-ор. Офицеры тут при чём? Манифестации? Два дня попоцелуются, разойдутся, начнётся работа. Ерунда-а.

Да, тут можно крепко сидеть, на железнодорожном диване. И действительно, кто ни глазом этого ещё не видел – как можно поверить?

Да Воротынцев и сам главного не видел. Но вспоминая свой кривой шат, брод по Москве, по Киеву:

– Там – ни на что не похожее, имей в виду. И все воинские команды перестают действовать, как если б у тебя руки отмякли. Сейчас вся сила наша осталась – только действующая армия, здесь. Конечно, если армия повернётся и только дунет – беспорядка этого как нет. Но отречение, и Михаил – лишают нас… Мы тоже стали как будто никто. Не законней этого правительства.

– Ерунда-а, – побуркивал Крымов. – Осво-оится и это правительство. Не в один день.

– Ты бы видел! Ты бы видел, как идут целые воинские части с красной простынёй на поклон в их бедлам!

– Два дня побегают – уложится.

Налупился Крымов борща и пока что опять закуривал кривую.

Но чем больше разогнана крупная масса – тем трудней её остановить. Как когда-то с Карпат катились.

– Пойми! – отговаривал Воротынцев. – Если всё вот так загремит – то это хуже, чем войну бы проиграть. Вот, дай я тебе всё расскажу.

Ладно, слушала глыба дремучая.

Но ни в чём не убедился. Что Мрозовский и штаб Округа растерялся – так шляпы, г…ки, кто там и есть? А в Киеве? – так вроде и вообще ничего не произошло.

Спокойно причмокивал новый командир 3-го кавалерийского корпуса. И такая сила была в этой тяжёлой несдвижной фигуре, что передавалось: да уж армии-то ничего не грозит! С какого пугливого глазу?…

428

Положение Гиммера в революции было настолько особое, что не позволяло ему связаться ни с какой партийной фракцией и заняться там заурядной узкой партийной работой. И положение его в Исполнительном Комитете тоже было настолько особое, что тяготила его конкретная работа в комиссиях. От редакционно-издательской он отказался, зато закатали его в иногороднюю комиссию вместе с Рафесом и Александровичем. И – в комиссию законодательных предположений.

Иногородняя – была важная комиссия, она должна была держать руку на пульсе всей России и распространить теперь локальную петроградскую революцию – на всю Россию. Нельзя было ограничиться властью в одном Петрограде и его окрестностях, приходилось брать на Исполнительный Комитет роль всероссийского центра и направлять ход дел в других городах. За сутки поступили тревожные сведения, что в некоторых городах ведут антисемитскую агитацию, – это надо было в корне сломить, посылая от петроградского Совета комиссаров.

Но при всей ясной важности такой задачи, интеллект Гиммера больше влёк его к комиссии законодательных предположений, которую он сам же и предложил. Только общим смыслом событий он должен был заниматься, только общий путь революции прокладывать. (Он это и делал – а товарищи пользовались результатами, не понимая.) Каждое отдельное занятие в каждой отдельной комиссии, каким бы срочным-важным ни казалось, – была второстепенная мелочь: задачи, которые уже однажды сформулированы, названы, – не задачи, это уже техника. Истинные же задачи революции, самые крупные черты хода её – проглядываются сквозь тьму наступающего, прощупываются в пространстве будущего, – и вот предвидеть их, взять их в формулу раньше, чем они появятся на свет, – вот это и есть задача теоретика!