Свидание в аду - Дрюон Морис

Он видел отчаянное лицо Лашома в ту ночь, когда гитлеровские войска захватили Австрию, а Франция бросила ее на произвол судьбы. Он слышал, как несколько месяцев подряд военный министр изо дня в день говорил в частных беседах о приближении катастрофы, а в то же время в публичных выступлениях доказывал, что делалось, делается и будет делаться все необходимое, чтобы избежать ее.

Жан-Ноэль – на следующий день после Мюнхенской встречи – отвозил в Бурже Симона Лашома: в руках у министра был огромный букет цветов, словно он ехал встречать прославленную певицу, а на самом деле он собирался принести свои поздравления только что прибывшему на самолете премьер-министру. Тот думал, что ему придется ускользать из аэропорта через служебный вход, чтобы избежать улюлюканья возмущенной толпы, и, к великому своему изумлению, был встречен цветами, перевитыми трехцветными лентами, поздравлениями и поцелуями. А потом Жан-Ноэль вел машину Лашома назад, в составе этого предававшегося иллюзиям кортежа; на пути следования премьер-министра выстроились толпы людей, они выкрикивали слова благодарности за то, что их на короткое время избавили от страха, причем никто не думал о том, какую страшную цену страна заплатила за это – заплатила нынешним отречением от своих обязательств и грядущим рабством. А человек, подписавший позорный пакт, гордо поднял голову, и, стоя в машине, расправил плечи, и приветствовал беснующиеся толпы, подражая диктатору, перед которым он только что склонил голову.

То были последние официальные празднества, на которых довелось присутствовать Жан-Ноэлю. Через несколько дней, прохладным вечером, он поехал за Симоном и Мари-Анж, которые находились в каком-то отеле на берегу Сены, простудился и заболел плевритом; болезнь продолжалась недолго, но она позволила Жан-Ноэлю получить продолжительный отпуск для лечения, ибо он захворал при исполнении служебных обязанностей.

Не имея ни денег, ни специальности, ни диплома о высшем образовании, ни особых способностей, ни мужества – ничего, кроме привлекательной внешности, хороших манер да нескольких влиятельных знакомств, Жан-Ноэль безвольно бродил по Парижу в поисках подходящего занятия. Но он искал его лишь в хорошо знакомых ему местах: гостиных и барах.

В ту пору французское кино постепенно отказывалось от прославления сутенеров, дезертиров, порочных молодых людей – от всего, что приносило ему успех в последние десять лет, – и в связи с приближением войны обращалось к героическим сюжетам и воспеванию воинской доблести.

Жан-Ноэль познакомился с людьми, желавшими создавать такие фильмы, но им никак не удавалось получить нужную субсидию в военном министерстве. А без субсидии снимать фильм не имело никакого смысла.

Они без труда убедили Жан-Ноэля в том, что перед ним открыты блестящие возможности. Ведь кино – искусство молодое, и заниматься им должны молодые люди. Тут не нужны ни знания, ни дипломы, не нужно долгие годы протирать брюки на университетской скамье и потом зарабатывать жалкие три тысячи франков в месяц, нет, тут требовалось только одно – сметка и предприимчивость… и на первых же картинах можно заработать миллион. Настоящая профессия двадцатого века! У Жан-Ноэля есть все, чтобы преуспеть в кино. Он знает английский язык, путешествовал, видел мир, наблюдал жизнь и мужчин, и женщин… а главное – он близко знаком с военным министром.

И Жан-Ноэль, воображая, что он занимается делом, дал втянуть себя в этот полуфантастический мир спекулянтов, аферистов, банкротов, мошенников, шантажистов, сводников, непризнанных гениев, продавцов воздуха, лгунов, взбалмошных девиц, мечтающих стать кинозвездами, акул, простаков, специалистов по подложным чекам, пиратов, жонглеров и акробатов в денежных делах, одержимых, маньяков, параноиков, словом, в мир человеческого гнилья, на котором произрастает чудовищная лиана – кинематографическая пленка.

Эти молодые авантюристы, международные рыцари наживы, постоянно обретались на террасе у Фуке и в баре гостиницы «Георг V», если судьба заносила их в Париж, или же толклись в холлах отелей «Клэридж» в Лондоне и «Эксцельсиор» в Риме; они могли жить только в роскошных гостиницах, хотя часто не знали, чем заплатить по счету; их изнеженные желудки переваривали только икру; они покупали в кредит великолепные автомобили, а уже две недели спустя вынуждены были продавать их за наличные деньги.

И в один прекрасный день Жан-Ноэль очутился в небольшой конторе, которая помещалась на Елисейских Полях, в доме, украшенном световой рекламой какой-то корсетной фирмы. Он обосновался там на правах облеченного всеми полномочиями ответственного администратора вновь созданного акционерного общества по производству кинофильмов.

Ему не без труда удалось вновь перезаложить замок Моглев, кроме того, он пустил в оборот весь небольшой капитал, который еще оставался у сестры и у него самого. После этого Жан-Ноэль, которому квартира Мари-Анж казалась слишком скромной, поселился в гостинице «Георг V» за счет производственных расходов новой фирмы.

Теперь каждый вечер за его столом ужинало человек шесть, причем ни одного из них он толком не знал. Каждый из гостей почитал своим долгом возносить хвалу радушному хозяину: Жан-Ноэль довольно скоро стал принимать эту лесть за чистую монету, начал считать себя крупным дельцом и проникся уверенностью, что он унаследовал финансовый гений своего деда-банкира и быстро восстановит родовое состояние.

Фильм, который предполагали снять, назывался «Рыцарь Сахары».

Главный компаньон Жан-Ноэля – Сабийон-Вернуа, – казалось, не походил на «чужестранцев, которые наживаются на французской кинопромышленности». Это был французский буржуа, исполненный достоинства и самоуверенности, правда, он уже трижды объявлял себя банкротом; господин этот не мог больше часа пробыть на заседании: ему приходилось удаляться в другую комнату, чтобы сделать себе укол морфия.

Желая удружить Жан-Ноэлю и помочь ему встать на ноги, Симон добился государственной субсидии для производства фильма. То было одно из последних его распоряжений на посту военного министра.

Выйдя из состава кабинета после короткого правительственного кризиса, когда международное положение было слишком серьезно и не давало возможности парламенту подолгу предаваться своим излюбленным играм, Лашом отказался принять участие в новой министерской комбинации, сославшись на то, что влияние его партии в стране не позволяет ему занять менее важный пост, чем тот, который он занимал прежде; впрочем, он поступил так отчасти вследствие усталости: за восемь лет он двенадцать раз был министром, причем последние три года постоянно входил в состав правительства. Впервые он почувствовал, что бремя власти тяготит его.

Симон взял двухнедельный отпуск и повез Мари-Анж на Лазурный берег. Стояла ранняя весна. Эти две недели показались им самыми счастливыми в жизни: они поздно вставали, подолгу лежали на пляже и жалели парижан, которым приходится мокнуть под холодным дождем; они совершали морские прогулки на ближние острова, обедали в роскошных ресторанах, декорированных под рыбачьи таверны, и громко смеялись, пробуя для забавы чесночную похлебку. Симон учил Мари-Анж игре на бильярде, они нередко сидели за картами или шахматной доской, он обходил книжные лавки и покупал ей свои любимые книги, которые она еще не читала.

Мари-Анж восхищало, что столь деятельный человек, как Лашом, чей ум всегда был занят серьезными проблемами, человек, которого всегда окружало множество известных людей, не только довольствовался ее обществом, но, казалось, был от этого в полном восторге. Хорошее настроение Симона наполняло ее тайной гордостью.

Сама она никогда не скучала в его обществе, напротив, скучала лишь тогда, когда его не было рядом, – тогда минуты тянулись медленно, она ощущала какую-то пустоту и спасалась лишь тем, что думала о Лашоме. Как многие политические деятели, Симон отличался большой жизненной энергией и умел проявлять ее: если он не был занят государственными делами, то применял эту энергию иным образом.

Кроме того, Лашом обладал одним неоценимым качеством: умел занимательно рассказывать, в частности рассказывать о себе. Он участвовал во многих важных событиях своего времени, за последние двадцать лет часто встречался с людьми, «творившими» эти события или считавшими, что они их «творили». Память у него была удивительная; достаточно было малейшего повода – попавшейся на глаза старой газеты, имени, начертанного на прибитой к дому дощечке или на борту судна, – чтобы вызвать у него цепочку воспоминаний.

– Мои старые приятели мало-помалу дарят свои имена бульварам и улицам, – шутил Симон.

Мари-Анж ни разу не пожалела, что проводит лучшую пору своей молодости с человеком, который старше ее на двадцать пять лет. Она хотела только одного, чтобы ничто не менялось; она была так скромна, что нередко спрашивала себя, долго ли сможет сохранять привязанность мужчины, имевшего столько возлюбленных. Она уже перестала замечать, как некрасив Симон. Чувство ее достигло той степени, когда физическое уродство и недостатки любимого существа становятся милее всех достоинств.