Золото бунта, или Вниз по реке теснин - Иванов Алексей Викторович

— Бакир только за едой приплыл! — опять обиделся татарин. — Что Бакиру кушать? Камни кушать?

— Кто же тебе еду принесет? Гуси-лебеди?

— Она вон принесет… — Бакирка через плечо кивнул на Неждану.

— Хороша артелка, — удивился Осташа. — Давно нанял?..

Бакир Осташу не понял.

— Колыван Бакира все лето кормит, хорошо! Колыван говорит — ищи, а еду дам. Найдешь клад — себе бери, только мне скажи. Не найдешь — тоже мне скажи, — пояснил Бакир и сильным гребком уткнул лодку в отмель. Он бестрепетно сбросил в ледяную воду босые ноги, встал и за пыж подтащил лодку на берег.

— Здравствуй, Остафий Петрович, — тихо сказала Неждана.

Осташа не ответил, вылезая из лодки и в упор рассматривая девку. Почему-то по памяти ему казалось, что Неждана здоровенная, как колокольня, но она была и ростом-то ему чуть выше плеча.

Бакир уже по-собачьи рылся в мешке у ног Нежданы.

— Много еды и хлеба три! — обрадовался он. — До зимы Бакиру хватит!

— А промерзнет земля — как копать будешь? — спросила Неждана, опуская взгляд на Бакира.

— Снег ляжет — Бакир уйдет, — твердо ответил татарин и встал, прижимая мешок с харчами к груди. — Зимой другие шайтаны, они про клад не знают, не отдадут. Зимой Бакир пойдет на Ермаков камень в пещере клад искать.

На бойце Ермаке в самой середке чернела дыра пещеры, к которой ни снизу, ни сверху по отвесной скале было не подобраться.

— Охочие-то люди уже спускались туда по веревке, — возразил Осташа. — Нету там клада, и пещера — шаг вправо, шаг влево, и все.

— Э-э!.. — засмеялся Бакир. — Только глупые так ищут, Астапа. Что думают: залез в пещеру, а там гора золота? Бери — не хочу! Не-ет, Астапа. А шайтаны? Шайтаны-то где?

— Где?

— Шайтаны там, клад прячут. Пещера большая-большая, день туда идешь, день сюда. Там, у стенки, и клад. Но зайти надо в пещеру! Бакир зайдет. Бакир не ленивый, летом плавал в Ёкву к Шакуле, вогулу. Бакир просил прыгун-траву, которая замки и стены ломает, — не дал вогул. Зато сказал Бакиру волшебные слова, чтобы пещеру разомкнуть и зайти.

— И что это за слова? — заинтересовался Осташа.

Бакир, щербато улыбаясь, хитро переводил взгляд с Осташи на Неждану.

— Ладно, — согласился он. — Вы хорошие люди. Может, жена и муж будете — красивые! Бакир скажет вам слова — только никому другому не говорите и сами в пещеру на Ермак не лазайте, обещаете, да?

«Жена и муж»… Осташа против воли глянул на Неждану. Неждана тоже слышала это, но смотрела на Бакира спокойно, бровью не поведя, и чуть улыбалась радости дурачка. Только легкий, почти незаметный отсвет огня обмахнул ее высокие скулы, закрытые тенью глухого платка, что туго обхватывал голову и по-раскольничьи был сцеплен на горле булавкой.

— В пещере сказать надо: «Кивыр, кивыр, ам оссам!» — понизив голос, сообщил Бакир. — Мне Шакула слова сказал. Бакир их скажет — и пещера откроется. Бакир клад Ермака искать будет, вот.

— Не ищи, не положа, — вдруг жестко усмехнулась Неждана.

Бакир посмотрел на нее исподлобья, потом прижал к груди развязанный мешок с припасами, развернулся, спихнул ногой лодку с берега, запрыгнул и плюхнулся на скамейку. Колыхаясь, лодка поплыла вниз по течению, волоча по волнам болтающиеся в уключинах весла.

— Никому слова Шакулы не говорите! — еще раз сердито крикнул Бакир уже издалека.

— Почто дурачка обидела? — хмуро спросил Осташа. — Его бог и без тебя обидел…

Неждана глаз не прятала, стояла перед Осташей распрямившись, опустив руки, подняв лицо.

— Учить надо дураков, — с каким-то потайным смыслом произнесла она. — А что это мы такие чуткие да нежные стали, Остафий Петрович?..

— Остатка! Остатка!.. — вдруг завопили с пригорка. Сверху слетел Никешка Долматов, засмеялся, схватил Осташу за руку, глядя изумленно и словно бы себе не веря.

— А я иду, смотрю — не пойму, то ли ты, то ли не ты!..

— То ли корова наложила, — с издевкой вставила Неждана.

Теперь и Никешка уставился на Неждану, забыв выпустить руку Осташи.

— Ты чего это, Нежданка? — пробормотал он.

Неждана словно закостенела в непонятном озлоблении. Осташа, тоже злея, смерил ее взглядом. Неждана была в новом сарафане с пуговками сверху донизу по глухому шву; пояс перехватывала расшитая покромка, поднимая и без того надутые груди. На плечах у Нежданы висел расстегнутый шабур. Из-под подола сарафана выглядывали носки дорогих сафьяновых сапожек на ногах, расставленных как для драки.

— Да много тут у нас искателей разных развелось, — твердо, будто с ненавистью произнесла Неждана, чуть прищурившись на Осташу. — Один клады ищет, которых никто не прятал, другой — утопленника выше по теченью…

— Ты на кого зубы скалишь, сука?! — тотчас заорал Осташа, кинувшись вперед.

Никешка плечом упал между ними, перепугавшись морщин бешенства, что смяли Осташин лоб. Неждана стояла неподвижно. Осташа взглядом провел под ногами — нет ли палки?..

— Ты, Нежданка, давай домой иди, а то зашибет, не ровен час… — торопливо стал уговаривать Никешка.

— Да у него ни рука, ни чо другое не подымется, — совсем уж по-мальчишечьи, звонко и отчаянно отрезала Неждана и даже сплюнула в сторону, а потом развернулась и пошла прочь.

— Ну, стерва… — тихо выдохнул Осташа, с трудом разжимая кулаки.

— Чего это она осатанела? — недоумевал Никешка, глядя, как Неждана уходит и скрывается в проулке. — Ладно, шут с ней… Пойдем скорей ко мне!

Осташа все кипел, думая про Неждану, а Никешка тараторил, забегая то справа, то слева, пока шагали к дому Долматовых:

— Тут про тебя какие только слухи не ходят!.. Говорят, ты Макариху свою прибил, а тебя самого в Ревде Конон Шелегин так отходил, что ты чуть не умер… Говорят, что ты барку под Сарафанным бойцом утопил, что ты с каким-то разбойником Федькой Мильковым илимского купца Сысолятина ограбить хотел… Колыван брехал, что ты в скиты подался насовсем, а мужик один, ты его не знаешь, видел, что ты на Кусьинском заводе в руднике руду ломаешь… И еще говорят, что ты с вогулкой-жлудовкой из Ёквы — того…

Осташа встал, и Никешка с разгону убежал вперед, а потом вернулся, пытаясь заглянуть Осташе в лицо.

— Чего еще говорят добрые люди? — каменно спросил Осташа.

— Говорят, тебя на камне Чеген убили… — шепотом досказал Никешка и даже прикрыл рот ладонью.

— Ну — вот, — туманно заключил Осташа и пошагал дальше.

Никешка в своей семье был поскребышем — последним и любимым сыном. Родители его, баба Груня и деда Костеня, были совсем старичками — маленькими, седенькими, похожими, как воробышки. Они всполошились, когда Никешка, сияя, гордо втолкнул Осташу в горницу. Осташу усадили в красный угол под медные иконы — как дорогого гостя. Всякую мелкую детвору — Никешкиных племянников, бабы-Груни-деды-Костениных внуков от многочисленных сынов и дочей, что вечно толклись при бабке с дедом, — как веником вымели в сени. Баба Груня сунула им туес с кедровыми орехами, и теперь в сенях стоял гвалт: мелкая Никешкина родова делила поживу.

— Как здоровьице ваше, Остафий Петрович? — ласково спросила баба Груня.

— Благодарствую, а ваше как? — степенно ответил Осташа.

После оскорблений Нежданы ему приятно было почувствовать уважительное отношение.

— Да уж какое наше здоровье, стариковское, — махнула розовой ладошкой баба Груня, и дед Костеня согласно зашевелил бороденкой. — Оба уж в яму глядим. И без того гнилы колоды небо закоптили…

— Чего говоришь, маманя? — недовольно буркнул Никешка.

— Ну, Никеша нас любит, жалует, — счастливо улыбнулась баба Груня, и дед Костеня прогудел:

— Любит, ага.

— А чего про Петра Федорыча слышно?.. — осторожно спросила баба Груня и заранее пригорюнилась, склонив голову и подперев ладошкой щечку. — Тело-то нашли, нет?..

Она спрашивала не про царя — про батю. Батю тоже звали Петром Федорычем. Осташа уж и забывать начал: все кругом называли батю только прозвищем — Переход да Переход. А переходами на Чусовой величали любого, кого баре из родной деревни в другую переселяли. Батю в Кашку Строгановы перевели из Нижних Чусовских городков, от казаков Ермакова корня, а матушка была из Билимбая.

— Не отдала Чусовая батю, — сухо ответил Осташа.

— Жаль-то, жаль-то как его, — завздыхала баба Груня. — Ведь такой человек был сердечный… Вы, Остафий Петрович, в Николин день Николе Угоднику поставьте свечку с волосом своим — и в Христову ночь всякий, без погребенья усопший, к родному крыльцу придет и под порожек записочку положит али еще чего, чтобы понятно было, где кости томятся…

— Добрый был Переход, да, — согласился дед Костеня.

— Дядька Переход Осташку бы сплавщиком сделал, а меня — водоливом, — добавил Никешка.

— А у вас-то, Остафий Петрович, с задельем как? У нас Колыван-то Бугрин всякое говорит…

— Да не слушай ты Колывана, баб Груня. Все слава богу. С дорожки-то меня, конечно, поспихивали…