Свидание в аду - Дрюон Морис

– Вы мне просто напишите расписку, уж не знаю, как это делается… Просто для меня, чтобы я не забыла, ведь я такая рассеянная.

Жан-Ноэль вскочил с места, сильно сжал ее плечи и в порыве искренней благодарности воскликнул:

– Дорогая Лидия, вы даже не знаете, как я вам признателен!

– Но, мой дорогой, – кокетливо ответила старая маска, – я надеюсь, вы мне это докажете.

И она игриво провела по его рукам своими бриллиантовыми кольцами.

Жан-Ноэль взглянул на часы. Было три пополудни.

– Можем ли мы тотчас же поехать в ваш банк? – заискивающим тоном спросил он.

– Разумеется, – ответила она без всякого восторга.

Потом поднялась, подошла к туалетному столику, трижды обернула вокруг жилистой шеи, походившей на клубок высохших змей, длинное ожерелье из жемчужин величиной с орех. На голову она водрузила черную шляпку из блестящей соломки, резинка от шляпы приподняла на затылке ее крашеные, с красноватым оттенком волосы, обнажив их седые корни.

«Зачем только я еду в банк вместе с ним? – подумала она. – Почему просто не выдать ему чек со словами: “А теперь – предадимся любви, и немедленно”. Почему я хочу, чтобы он сам догадался? Нелепая застенчивость, которая всю жизнь так мне мешала… Нет, нет, я не хочу уподобляться отвратительным старухам, покупающим себе мальчиков. К тому же двести пятьдесят тысяч франков – слишком дорогая цена».

– Только, знаете, – проговорила она, – я могу вам занять деньги лишь на три дня.

– Конечно, конечно, – поспешил заверить ее Жан-Ноэль. – Через три дня, обещаю вам…

В лифте она сказала:

– Завтра в помещении Оперы дает концерт оркестр Берлинской филармонии. Хотите пойти со мной?

– С радостью, – ответил Жан-Ноэль.

Они вышли из отеля «Риц» и уселись в такси, которое вызвал посыльный.

Внезапно герцогиня воскликнула:

– Ах, я совсем забыла! В четыре часа дня у меня свидание с астрологом, с магом. Мне рекомендовала его одна приятельница. Говорят, он необыкновенный предсказатель. Поедемте со мной. Мы узнаем у него ваше будущее, узнаем, как закончатся ваши дела.

– Но ведь банк закроется, – попробовал было возразить Жан-Ноэль.

– Ну и что ж? Какое это имеет значение, дорогой? Завтра утром вы снова придете ко мне, и мы отправимся в банк.

Она разыскала в сумочке нужный адрес и назвала его шоферу.

Квартира на улице Верней, где Симон не был уже пятнадцать лет, совсем не изменилась. Только обои на стенах постарели на пятнадцать лет, да на столько же лет постарела и обивка кресел. Постарел, казалось, даже свет, проникавший в комнату сквозь низкие окна.

Ивонна Лашом – по-прежнему бесцветная, вялая, но немного располневшая, с поседевшими волосами и пожелтевшим лицом – приближалась к своему пятидесятилетию. Обручальное кольцо слегка впивалось в ее палец.

– Помнишь? – спросила она Симона. – У нас не хватило денег на два кольца. И тогда ты решил купить кольцо только для меня. Из нас двоих, кажется, лишь я одна и чувствовала себя связанной брачными узами.

В ее голосе слышалась снисходительная ирония, за каждым словом таился упрек. Но взгляд – невозмутимый, внимательный – не выражал ни удивления, ни гнева, ни нежности, ни прощения. Казалось, в нем можно было только прочесть: «Я бы могла жаловаться, требовать, надоедать тебе. Но посмотри, как хорошо я себя держу. Хоть я ни на минуту не перестаю думать об этом, я неизменно храню молчание. Чего еще ты от меня хочешь?»

В комнате, служившей одновременно и столовой и гостиной, на столе лежало шитье – когда Симон вошел, Ивонна работала; ему почудилось, что перед нею та же самая шелковая комбинация, над которой она трудилась пятнадцать лет назад, когда он ушел из дома.

– Да, у меня небольшая бельевая лавка. Мы открыли дело совместно с моей приятельницей. Кое-как перебиваемся. Моя компаньонка – мадам Марен, ты ее помнишь?.. Нет? Жена одного из твоих коллег по лицею Людовика Великого, он преподавал историю. Потом умер… Знаешь, я проходила на днях по улице Ломон. Помнишь, там была наша первая квартирка. Так вот, дом снесли, а на его месте стоит теперь больница Кюри. В сущности, только там я и была счастлива.

Симон находился в комнате лишь пять минут, но уже чувствовал, что с трудом выносит присутствие Ивонны. Она по каждому поводу повторяла: «Помнишь?», «Припоминаешь?» – и это выводило его из себя. Эта женщина, как видно, только для того и жила на свете, чтобы хранить воспоминания, которые были ему глубоко неприятны, и напоминать о тех далеких годах, когда он терпел нужду и влачил жалкое существование. Пятнадцать лет она жевала и пережевывала свое прошлое и облизывалась при этом, как после съеденного, но не очень аппетитного рагу.

За эти пятнадцать лет он занимал десятки различных должностей, сумел преодолеть все ступени социальной иерархии, начав с безвестности, достиг могущества; он был близок со многими женщинами – красивыми, богатыми или влиятельными; он выступал перед многочисленными толпами и представлял тысячи людей в парламенте; он обсуждал в кабинете министров и в Елисейском дворце судьбы сорока миллионов французов, при его участии принимались решения о том, как будут складываться взаимоотношения французской колониальной державы, где жили сотни миллионов людей, с другими странами.

Но в глазах Ивонны, которая пристально разглядывала его с головы до ног, он читал: «Я знала тебя бедным, я знала тебя ничтожным. Я видела, как ты исправлял красными чернилами письменные работы лицеистов, видела, как ты мучительно корпел над своей первой статьей. Пусть в представлении других людей ты преуспевающий и облеченный властью министр, в моем представлении живет твой прежний образ – жалкого, дурно одетого честолюбца, и этот образ мне дороже всего, потому что им владею только я одна и он позволяет мне одной смотреть на тебя без всякого почтения».

Она подошла к маленькому столику, взяла старый бювар – изношенный, потертый и уродливый, которым Симон пользовался, когда они жили еще на улице Ломон… «Твой бювар, помнишь?..» Бювар был полон газетных вырезок.

– Я следила за твоей карьерой, я знаю все, что ты делал, – сказала она. – Ну а добрые люди рассказывали мне о твоих любовных похождениях…

Он понял, что все это время она вырезала из газет, которые читала, относившиеся к нему статьи, его собственные речи, его фотографии. Но подобное внимание отнюдь не растрогало его, но лишь наполнило презрением к ней. Он отлично представлял себе роль, которую разыгрывала Ивонна на протяжении пятнадцати лет перед мадам Марен, перед покупателями, приходившими в ее лавку, перед своими поставщиками, – то была роль покинутой супруги, первой привязанности великого человека; и она кичилась тем, что достойно переживает свое горе, она самым жалким образом грелась в лучах славы, которую он стяжал себе, уже расставшись с нею. Да, только такая неблагодарная дешевая роль и была ей по плечу. Должно быть, она прожужжала все уши десятку людей, составлявших ее убогое окружение, фразами такого рода: «Мой муж – Симон Лашом… Когда мой муж был еще учителем… Любит ли ваш муж чечевичную похлебку? Мой – тоже, я готовила ему вареную чечевицу каждую неделю, ведь мы жили небогато…» И люди сочувственно выслушивали ее нудные речи, потому что им тоже нравилась жалкая роль наперсников в этой трагикомедии.

«Почему я на ней женился? – спрашивал он себя. – Будь у нее хотя бы красивые глаза! Но нет. В двадцать пять лет она была бесцветной девушкой, и сегодня – в пятьдесят – она стала бесцветной женщиной…»

А ведь он знал мужчин, у которых на протяжении их жизни было немало любовных приключений, но при этом рядом с ними всегда оставались жены: со своими женами они прошли жизненный путь, вместе окидывали взглядом пройденную дорогу, вместе с умилением вспоминали начало карьеры!

Что же, эти мужчины лучше, чем он, угадали, в чем заключается счастье?

Кто же больше виновен в его неудавшейся семейной жизни – он или Ивонна?

Он готов был признать себя безусловно виноватым в том, что сделал неудачный выбор. Но в остальном…

Лашом обычно говорил, оправдывая свой разрыв с женщиной: «Если мужчина оставляет любовницу, значит, она не сумела удержать его при себе».

Посмотрев на жену, он подумал: «Ей всегда подходила роль лавочницы, вот она ею и стала».

– Смотри-ка, – с улыбкой промолвила Ивонна, – ты по-прежнему протираешь очки большими пальцами. Человек стареет, но, в сущности, мало меняется.

– Скажи, а твоя личная жизнь… она так и не сложилась?.. У тебя не было возлюбленных?

– О нет, – спокойно ответила она. – Знаешь, я по своей натуре могу принадлежать лишь одному человеку.

У него не было никаких причин сомневаться в правдивости ее слов. Своей безгрешностью Ивонна словно хотела усугубить его вину. Этой женщине явно нравилась роль мученицы, и это делало ее добродетель отвратительной.

– Не думай, что мне это давалось легко. Если ты не забыл, я была не менее темпераментна, чем всякая другая, – прибавила она, вскидывая голову и выпячивая грудь. В эту минуту она удивительно походила на гусыню.