Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

И все эти неосторожные шутки — как перцем на рану вот именно сейчас, когда надо ехать с Зиной. Вот и получится — „путешественница”...

Да с зининым язычком, подколет при Маше...

Нет, не примут её сестры.

Да Маша — и никакой жены не примет, не то что русской — и казачки.

А позвать — только на пробу?

И видел лицо её разгневанное: „Зачем ты звал меня? Чтобы твоя сестра решала нашу судьбу? Чтоб унизить? Вы, казаки, — дикари какие-то!”

Нет, не поймёт она Дона. Ни — что этот клинышек есть, между Доном и Медведицей!..

Дона — она не поймёт. Да в такое время, когда забурлило вот. Когда и Фёдор сам, уже неделю после съезда, всё кружится в Новочеркасске: встречи, обсуждения, гуторка, гуторка к майскому Кругу. Становится на ноги Батюшка Дон!

А что из этого будет? Сами донцы не внемлют, и Ковынёв не объемлет, — а разве русскому понять?

Есть донцы — круто гнут: отделяться — и всё тут.

Да нельзя ж по живому отрезать, станичники!

Но и вольность донская — должна сильно расшириться, да.

Ещё вгоряче доспаривают на улицах, не вырвешься, — а вода уже схлынула, все дороги открыты — и, не откладая, в Глазуновскую спеши — чтобы выбрали же тебя на Круг.

В этот бурлёж — и правда же Зина никак не вмещается.

И чем ближе ехать, чем тесней, тем невозможнее, и самому уже невероятно: как же мог так легкомысленно обещать?

Потом когда-нибудь? осенью? (Отложить — оно легче.)

Но — страшно ей объявить!

Да она уж, наверно, по всей заминке предчувствует, что — не ехать.

Стыдно. И сам себе противен.

И тогда — потерять её совсем? Уже не увидеть никогда?

В уме ли 47-летнему — отталкивать молодую, любящую? Где он столько счастья найдёт?

Но и облегчение есть: опять свободен.

Вот сейчас — она ему дороже всех прежних встреч.

И сколько он горя ей наделал — кто загладит?

Но — как с разогнанного поезда, не может он из своей жизни выскочить.

Надо валить — на общий разлом: тут — разладно сейчас, а вот на обратной дороге заеду к тебе в Тамбов.

Ещё по улицам, до телеграфа, он мог думать и передумать, как ту телеграмму сложить.

Но постучал коридорный — и подал ему другую телеграмму. Из Брянска:

„Александр убит взбунтованными рабочими. Шура”.

Вот это — дубиной в лоб!!

Ах ты мой братец меньшенький!! Ах ты мой обречённый!

А ведь это в твоих глазах отмалу было...

147

Это был искренний вопль отчаяния — позавчера, к фронтовым делегатам. Минута слабости. Обида и безнадёжность разрывали грудь, и переставал Керенский верить в восторженные крики людей и их клятвы. Всё казалось — почти потеряно, цветы революции — облетевшими до конца. (И буржуазная печать возликовала: вот, и сам Керенский подтверждает! кто теперь осмелится сказать, что тревогу вздувает „перепуганный обыватель”? А своя эсеровская была поражена и опечалена: крик переутомившегося человека, наш товарищ на миг попал под влияние мрачного гипноза, но, конечно, снова ступит на путь самоотверженной деятельности, — не дошла же нынешняя обстановка до хлыста и палки!)

И вдруг вчера два крупных освобождающих события — отставка Гучкова! и полупатриотическое воззвание Исполкома к солдатам фронта.

Отставка Гучкова — до чего же развязывала руки! сколько лишних усилий отпало. (Освобождение пришло с неожиданной стороны, всё искали, как отделаться от Милюкова.) Развязывала двояко: открывала свободным место военного и морского министра! — и травмировала Исполнительный Комитет в их затянувшихся колебаниях о коалиции.

И орлино увидел Керенский: теперь или никогда! Теперь или никогда будет спасена революция! Теперь или никогда будет пересоставлено неудобное правительство!

Текли часы — каждый алмазного веса. Был Керенский и на заседаниях кабинета — но не там, о, не там решалась судьба будущего. (Только надо было задержать возврат Милюкова, сколько можно, чтобы не мешал.) Временное правительство со всеми потрохами и так было у него в руках. Свой министерский перелёт надо было быстро готовить по линии ИК и по линии Ставки, чтоб они не оказали препятствий. Ставка не сразу давалась: тут не поможет телеграфный аппарат, а ехать некогда. (Но там служит свой шурин Барановский.) А вот как пригодился дальновидный мартовский шаг — тайная ночная встреча с младотурками из Генерального штаба: вот он, нужный мостик сейчас, и нужная помощь в дальнейшем!